0
- Знаешь, как мы называем ее между собой? Крыса, - я смакую каждый звук этого короткого слова, обвожу языком каждую букву, сглатываю оба слога, - Подлая сучка.
Он стоит все также, сложив руки на груди.
Все также – в расстегнутой белой рубашке, с развязанной полоской галстука на плечах и накинутом на плечи черном смокинге. Он вернулся с исповеди – богобоязненный жених, решивший венчаться по всем канонам. Восхитительный лицемер, отчитавшийся о своих мелких грешках, вроде обчищенного в старшем классе кошелька, он исходит потом от злости, едва сдерживая свои натруженные музыкальные пальцы, чтобы не поставить мою челюсть на место.
- Как она тебе, а? Говорят, некрасивые женщины обычно талантливы, - я пока что безнаказанно наслаждаюсь подрагиванием мускулов на его лице, - В определенных сферах.
- Замолчи, - он решается на это ничего не значащее слово и торопливо, путаясь в петлях, застегивает рубашку, будто надеясь, что это защитит его от моих притязаний.
Но я становлюсь еще ближе, снимая с его губ собственную грубость и ответный слог. Я паразитирую, всасываясь в его кровь и купаясь в бессилии, захлестнувшем его тело, я испытываю болезненное наслаждение, чувствуя, как он борется с самим собой, подбираясь к тому, что когда-то считалось его душой, а теперь превратилось в тусклое зеркало.
Кончиками пальцев очертив контур его лица, коснувшись опустившихся век и сомкнувшихся губ, задерживаюсь за левым ухом, упиваясь тем ощущением удовольствия, которое против воли возникает на его осторожно краснеющем лице.
- Прекрати, - дыхание начинает знакомо срываться, и он пытается взять меня за воротник рубашки. Гладкая ткань выскальзывает из-под пальцев, его ладони слепо опускаются вниз и пораженно останавливаются, встречая на своем пути пряжку ремня. Он как будто приходит в себя и, открыв глаза, смотрит на меня мутными зрачками.
- Зачем ты это делаешь? – у него пересохли губы, голос звучит сорванной струной, и мне нестерпимо хочется помочь ему проговорить непослушные буквы.
- Что именно?
Мы по-прежнему цепляемся за слова, растворяя попытку поймать друг друга в бесконечных вереницах звуков, мы ограждаем себя буквами, вместо того чтобы просто признать свое поражение.
И два ненужных слова повисают в воздухе, оставляя нас в руинах.
Его, не отнявшего рук от моей рубашки, пытающегося теплом собственных пальцев ощутить мою кожу.
Меня, застывшего в обрывках мыслей.
- Зачем? – повторяет он, пальцами перебирая мои размышления, вороша мои попытки остановиться.
Я не могу ответить.
Не могу.
Не проси.
- Прекрати!
Я слышу, как его сердце рвет грудную клетку, перемалывает ребра в белый песок, пытаясь расправить крылья. Я так часто направлял его стук собственной рукой, что уже никогда не смогу перестать слышать глухой ритм, поддерживающий его тело.
- Не надо, - он давится черным крошевом букв и, неожиданно проглотив остаток просьбы, роняет взмокшее лицо в уложенные на стол руки, глухо выдыхая невозможное «умоляю». Рубашка липнет к коже, мои пальцы врезаются в его ребра, я растворяюсь в нем каждой частицей своего тела, каждым лучиком души – если только она у меня есть – и никак не могу насытиться.
Я хочу забраться ему под кожу.
Я пытаюсь изнасиловать его душу.
И схожу с ума, потому что мне не под силу сделать это.
Я выпускаю его из рук, потворствуя спасительной мысли о том, что он сам отталкивает меня. Он, пошатываясь, отходит на шаг и, прижимая левую ладонь к лицу, правой судорожно застегивает брюки. Мой блуждающий взгляд падает на часы – через несколько минут сюда явятся люди, именующие себя его друзьями.
У меня остается последняя возможность.
Воздух искрит пафосом.
Даже пыль больше не кружит между нами, замерев в предвкушении.
- А теперь, - я не узнаю собственный голос и спотыкаюсь о запятую.
Он отрывает ладонь от глаз и бросает мне в лицо скомканную проволоку ненавидящего взгляда.
- А теперь, - говорю я вновь, - Можешь идти и исповедаться еще раз.
Я все еще помню, что это значит на самом деле, но он, не сдержавшись, все-таки ударяет меня по щеке.
И еще не остывшей от пощечины рукой указывает мне на дверь, так и не узнав, что собственными пальцами сбил с моих губ три коротких слова.
Я тебя люблю.
1
Она спит, завернувшись в мою рубашку, выставив из-под одеяла тонкую щиколотку и разбросав длинные волосы по подушке.
Она дышит легко и невесомо, едва различимо на слух и незаметно для глаз.
Я ловлю себя на том, что никак не могу привыкнуть к этому зрелищу.
Ей как будто не место в этой постели, под этим одеялом и на этих простынях. Ее маленькая фигурка теряется на пепельно-белой равнине, расплывается перед глазами и вдруг исчезает, сменяясь пугающе реальным видением.
Он лежит, скомкав подушку в руках, что-то шепчет во сне и беспрестанно ворочается. Одеяло тугим коконом оплетает его тело, он проваливается в сон будто в пропасть, теряя последние нити, связывавшие его с этим миром, тихонько стонет, едва слышно смеется, разговаривает, произносит невозможные слова и снова замолкает, будто справившись с очередными демонами своего сознания.
Мне хочется прикоснуться к нему, ощутить пальцами знакомое тепло и снять дрожь с его тела, увидеть его настоящие глаза, а не потухшее солнце нынешних.
Мне хочется вернуть его.
Но и ее отпустить я не в силах.
Я прихожу в себя от стука в дверь.
Она все еще спит, раскинув невидимые крылья в стороны, когда я отворяю дверь.
На пороге стоит он – прежний и незнакомый.
Последний раз я видел его час назад, еще на сцене, под беспощадным светом прожекторов, под надрывным криком гитар, под тысячами пожирающих глаз; там, где не было ни ее, ни всех остальных, где не было слов и мыслей, а только огонь, гложущий нас обоих и заставляющий наши тела сходить с ума в едином ритме.
И сейчас, едва почувствовав его присутствие, я понимаю, что давно простил ему то, что так и не смог от него излечиться.
Губы подрагивают, пытаясь сложиться в улыбке, глаза беспорядочно мечутся по моему телу, а руки в карманах сами собой сжимаются в кулаки.
- Здравствуй, - говорю я.
Он бросает беглый взгляд на разворошенную постель и не может скрыть облегчения, понимая, что она спит.
- Тебе что-то нужно? – я ловлю себя на том, что говорю с ним будто с ребенком, проснувшимся среди ночи и пришедшем в комнату к родителям. Меня захлестывает непонятная нежность, заставляя сердце сжиматься, а буквы превращая в орудие ласки.
Он не отвечает, только проходит в комнату и осторожно прикрывает за собой дверь.
С минуту мы стоим друг напротив друга.
А потом я беру его за влажные пальцы, притягиваю к себе и целую в сухие губы, освежая давно забытый вкус. И все теряет смысл, когда я понимаю, что на этот раз сам поведу его за собой.
Или сойду с ума.
В моем мозгу не остается ни одной мысли, я весь распадаюсь на атомы и молекулы в попытке донести до него истину, давно умещенную людьми всего в три слова. Но мой голос почему-то не хочет повиноваться, испаряясь еще в горле, и губам приходится произносить их на другой лад.
Я не слышу скрипа постели и осторожных шагов, мои мысли далеки от опускающейся дверной ручки, я чувствую только его пылающую кожу под своими губами и ледяной кафель, давящий на колени.
Изредка я обращаюсь к нему взглядом и вижу опущенную голову, крепко зажмуренные глаза, пальцы, сжимающие край раковины так, что их цвет сравнялся с ее.
Издав невнятный возглас, он вдруг отшатывается в сторону.
Я поднимаю на него удивленные глаза и медленно встаю.
Он, побледневший, торопливо оправляет одежду, костяшками пальцев осторожно вытирает мои губы.
И кивает куда-то мне за спину, обреченно опустив глаза.
Мерзкий, приторный озноб ползет по спине, и я, едва управляясь с мгновенно парализованным телом, оборачиваюсь поверх плеча.
Она стоит, прижавшись спиной к закрытой двери, и смотрит на нас огромными темными глазами. Мелко-мелко подрагивают ресницы и тонкие губы.
Она молчит, все еще не в силах найти слов, а я уже вижу, как летит в мою сторону извечное «подонок».
Я приоткрываю рот, пытаясь что-то сказать, но на плечи мне ложатся знакомые руки, он обнимает меня и прижимает к себе так близко, что его тепло обжигает кожу на моей спине даже через ткань.
Она выжидающее смотрит на нас, но все еще молчит.
Я должен вырваться, взять ее за руку и сказать о том, как сильно люблю ее, пролетает в моей голове слабая бессмысленная мысль.
Я должен обернуться, обнять его и сказать о том, как сильно люблю его, пробегает в ту же секунду другая.
И вдруг сменяется ясным, будто весеннее солнце, знанием.
Я не хочу.
Вечность прекращается с первым же ее шагом. Она подходит вплотную, так что, острые коленки упираются в мои подкосившиеся ноги, и протягивает ко мне руки.
По тому, как напрягается он за моей спиной, я окончательно осознаю, что будет дальше.
Щека уже горит в предвкушении пощечины, излюбленного атрибута оскорбленной любви. И я едва не лишаюсь сердца, когда она накрывает ладонями его пальцы, сплетенные на моей груди. Она мягко разгибает их и, прижимаясь ко мне, словно вторая кожа, кладет его ладони себе на талию.
По моему телу течет ток, сердце заходится в припадке, и я теряю последние силы на осознание невозможного.
Она гладит меня по волосам.
Он - целует в затылок.
И когда его губы будто случайно касаются ее пальцев, я наконец-то понимаю, что теперь могу разделить три слова на троих.
2
Я никогда не считал себя циничным язычником, но, кажется, так оно и есть. По крайней мере, сегодняшнее утро я начал с молитвы кофеварке и со сравнения собственной жены с вазочками из ИКЕА, очаровательными в своей ненужности.
Представьте себе эту картину: вы идете по залу, заставленному разномастной и какой-то игрушечно-неправдоподобной мебелью, более всего напоминающей бесконечный конструктор Лего (для домика Барби она слишком неизящная и функциональная), так вот, вы проходите сотни интерьеров несуществующих квартир, валяетесь на кроватях, никогда не знавших и скорее всего не узнающих, какого стоять в настоящем доме, у вас или вашего парня обязательно проскользнет шальная идея по поводу "сделаем это по-быстрому во-он в той ванной комнате, пока никто не видит"... А потом вы спускаетесь в зал, уставленный бесконечными металлическими контейнерами и увешанный плакатами с содержанием типа "Кружка в шесть раз дешевле, чем всегда" и красноречиво перечеркнутыми ценниками.
Тут-то они вас и дожидаются - разноцветные вазочки, в которые так и хочется вцепиться и утащить домой. Просто потому что они... ну, не знаю. Такие удобные, красивые, в тон к вашим шторам, в тему к вашему настроению, словом, вы обязаны их купить! Обязаны, не больше, не меньше.
И вот вы загружаете объемистую желтую сумку этими вазочками до предела - или наоборот, выбираете придирчиво ту единственную, что удостоится чести занять место у вас на полке. Оплачиваете смехотворную цену, бережно заворачиваете в коричневую бумагу - самообслуживание, понимаете ли - и везете ее домой.
Радости - на час.
Потому что уже на следующий день она начнет раздражать вас своей неуместностью, неуклюжестью, ненужностью, в конце концов.
Она окажется попросту лишней - слишком скромной или, наоборот, вычурной - выяснится, что цвет совершенно не гармонирует с вашей квартирой, а еще, кажется, у нее сколот уголок...
Вот так и София.
Вы бы ее видели - красавица, пусть и не в классическом варианте. Описывать внешность - пустое дело; но для особо въедливых сообщу - карие глаза, каштановые волосы и количество килограмм, достаточное для того, чтобы сделать из вешалки Женщину, но не превратить ее в тумбочку. Совершенно потрясающие руки - может быть, потому что художница; ангельская терпимость к чужим недостаткам и при этом - отъявленно-стервозный нрав, если задевают "своих", стать которыми для нее все-таки чертовски сложно; я уже не говорю про обаяние и темперамент.
В общем, похожа на маленькую хищную зверюшку.
Птичку даже.
Вот только этой птичке место на воле или в шикарной клетке, а не в моей жизни.
Она потрясающая, но совершенно лишняя.
- Ник, очнись, - Алекс методично помешивал чай ложечкой, выражение его лица можно было определить как устало-скучающее, несмотря на солнечное субботнее утро за окном. Впрочем, кому теперь важен день недели?
- Что ты такой унылый с утра пораньше?
- На себя посмотри, - отмахнулся я, щедро отхлебывая кофе... и едва не воя - потому что я, как всегда, глотнул крутой кипяток и ошпарил горло, - Черт подери... Холодную воду опять выдули подчистую?
- Софи, - пожал плечами Алекс, - Ты же знаешь, она только ее и пьет. Кстати, о Софи - у нее вроде бы сегодня выставка открывается, ну помнишь, она вчера все ужи прожужжала... Хотя мы отвлеклись потом, я так и не понял, во сколько начало.
Алекс маленькими глотками принялся за свой чай и прищурил глаза - не иначе, как вспоминая подробности вчерашнего "отвлечения".
Софи то.
Софи се.
"Ты же знаешь, Софи..."
Надоело хуже горькой редьки.
Впрочем, забавно то, что она все-таки моя жена, а Алекс относится к ней с практически братской нежностью. Хотя не дай, боже, никому таких братьев; тут объятиями дело не ограничится. Ладно, нежность нежностью, а сравнения явно не мой конек.
- Ник.
Какой-то психолог в десяти томах растолковывал теорию о том, что нет для человека ничего слаще, чем звучание его собственного имени. Какие-то там вибрации воздуха, и аура прямо-таки сразу очищается. Интересно, а он знает о том, что тремя буквами можно довести до куда более сильных ощущений, чем тремя пальцами?
Алекс меня изводит. Он вообще любит всех изводить, а меня особенно. Каждый раз, когда он называет меня по имени, за этим, в сущности, коротким словом, стоит такая непередаваемая гамма эмоций, что иной раз я не знаю, как реагировать, а другой - едва сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него. С кулаками или с другими намерениями - это уже третий случай.
- Ник, - повторил Алекс опять и положил холодную – у него теперь вечно ледяные руки - ладонь на сгиб моего локтя. Я автоматически поднес ко рту пышущую жаром кружку, но в последний момент, опомнившись, опустил ее на стол. Он кончиками пальцев пробежал по моему запястью, и я отвернулся к окну.
- Ник, - сказал он в третий раз и сжал мою руку, - Давай сегодня что-нибудь сделаем вместе.
Эта фраза вызвала у меня истерический смешок:
- Я угадаю с одной попытки, о чем речь.
- И об этом тоже, - он кивнул с непонятной серьезностью и, потерев лоб другой ладонью, добавил, - Вместе... то есть вдвоем. Я и ты, и все прочее.
- Ты говоришь, как муж из мелодрамы про разводящуюся престарелую пару, - я все еще пытался пошутить, хотя в воздухе явственно запахло долгим разговором с неприятными последствиями. Почему-то когда Алекс затевает дискуссии на тему образа нашей жизни, я всегда чувствую это. У меня мизинец на левой ноге сводит судорогой. Серьезно.
- Мне. Надоело. Тебя. С ней. Делить, - раздельно ответил он, и я вдруг понял, что до сумасшествия соскучился по его безумным выходкам; по этому тону - не терпящему возражений; по его рукам - ласковым до жестокости; по тому, что можно не оглядываться на внимательные карие глаза у тебя за плечом.
- О чем ты думаешь? - опять подал голос он, не успел я отреагировать и на то его заявление.
Не будет у нас серьезного разговора, Алекс.
И ты это знаешь не хуже меня.
- О том, - мой разум лихорадочно заметался в поисках ответа, а глаза сами собой остановились на шкафчике с кастрюлями - как раз у него за спиной, - Что давно никто в этом доме не проверял кухонную утварь на прочность.
Он едва не подавился чаем, утер губы большим пальцем левой руки и вопросительно изогнул бровь.
Этого жеста я ждал полгода.
Черт возьми.
- Ник, я надеюсь, ты думаешь о том, о чем, я надеюсь, думаем мы оба?
Какого черта, Алекс, с каких пор ты стал таким скромным? Ты не помнишь, как тогда мы разнесли полкухни и залили пол водой - просто потому что это чертово ведро оказалось под ногами в неподходящий момент?! Ты забыл, как я искусал тебе руку, пытаясь не завыть от боли и удовольствия? И как ты, ошалев от собственной нахальности, целовал меня в затылок окровавленными губами, не в силах сказать что-то более связное, чем "блядь, потерпи" просто потому, что на полуслове тебя накрывало с головой, и ты забывал, ради чего вообще открыл рот?!
- Да, - коротко отвечаю я.
Он привстает и медленно отодвигает стул. Смотрит на меня - внимательно и недоверчиво, а потом вдруг говорит то, что всегда было моим коронным доводом:
- Дома Боб. А еще Гленн и твоя жена.
- Плевать, - отвечаю я, и тогда он хлопает себя по колену так, как если бы я был котом.
Я качаю головой и копирую его жест.
Я - нет.
Алекс - кот.
И он это знает.
А потому встает, в полшага пересекает пространство между нами и опускается мне на колени. Ерзает, пытаясь устроиться поудобнее и издевательски улыбаясь на мои недвусмысленные гримасы. Когда стул начинает скрипеть, мной овладевает странное в своей реальности ощущение deja vu.
Я чувствую себя слепцом, вдруг получившим зрение обратно - восторг и легкое недоумение оттого, что ты как будто разучился им пользоваться.
Амнезия проходит, когда он, не тратя времени на приевшиеся нежности - Софи нравится смотреть на то, как он целует меня - одним движением расстегивает мои джинсы и без лишних предисловий пускает в ход свои по-прежнему ловкие руки.
Я пытаюсь добраться до его брюк, но голова у меня идет кругом, а потому мои ладони бесцельно ползают по его телу, вызывая тихие вздохи и снисходительную улыбку.
Черт подери, я так давно не видел этой улыбки.
- Чего ты ржешь? - напрягается он, когда я, уткнувшись носом ему в плечо, принимаюсь по-идиотски хихикать.
- Да так, - говорю я, и он, нащупав мою блуждающую ладонь свободной рукой, кладет ее себе на поясницу.
Я с непонятным отстранением наблюдаю, как он сам расстегивает свои брюки, приподнимается, обняв меня за шею, и со вздохом непередаваемого облегчения медленно опускается вновь.
Боже…
Мои ладони у него на спине, он буквально ложится на мои руки, с каждым движением отклоняясь чуть сильнее, я ни черта не соображаю, я просто отвык от него - от его тела под своими пальцами, - он так долго не был только моим, что мне нужно привыкать к этой неожиданной свободе заново.
Когда его колени судорожно сжимаются на моих бедрах, дверь на кухню медленно открывается. Он не слышит и не видит того, что на пороге появляется София.
На ее лице застывает непонимающее выражение.
Она ждет, что я остановлюсь или остановлю его.
Хотя бы покраснею и посмотрю на нее виновато.
Черта с два.
Его ладони смыкаются у меня на плечах, я резко притягиваю его к себе, он слепо утыкается губами в мой висок, его колени сжимаются вновь и вновь, от бешено быстрого дыхания ребра ходят ходуном, он весь напрягается, будто струна. И оседает, спустя мгновение, у меня в руках с пьяной улыбкой дорвавшегося до дозы наркомана.
И тогда я кончаю, все еще глядя в ее расширившиеся глаза.
Подавись, Софи, детка.
Получи.
4
Твоя излюбленная шутка по поводу неуместности моих солнцезащитных очков в дождливый ноябрьский день порядком мне надоела. Я уже подумываю о том, что, быть может, пора снять их и показать тебе свои глаза, и увидеть то, что станет с твоими при виде прозрачно-желтых дыр с тонкими полосками зрачков посередине.
Ты так часто называл меня котом, что я, кажется, стал медленно перерождаться – похоже, вот-вот начнут расти когти. Впрочем, скорее всего мне нужно просто перестать баловаться содержимым пудреницы нашей милой Эстер – стоит ей приехать из Лондона под ручку с непрестанно улыбающимся мужем, как я начинаю ловить райских птиц у себя в зрачках гораздо чаще. Даже не знаю, рассказывать ли тебе об этом, Ник. Ты так трепетно относишься к своему здоровью – я даже не помню, когда последний раз мы напивались в дым, или как там это теперь называют? Ты с каждым днем все больше напоминаешь мне твоего папеньку – хотя я и видел его один раз в жизни. Этакий добропорядочный, прости за клише, бюргер с чистыми помыслами и исключительно привлекательным – для домохозяек из каталога – брюшком. Ты добреешь, толстеешь и успокаиваешься.
Скажу тебе откровенно, после той сцены на кухне я был несколько в шоке. Причем отнюдь не оттого, что вдруг почувствовал в тебе остатки чего-то прежнего – это уже не ты, Ник, как бы ты не старался, - а скорее от вдруг возродившейся надежды на перемены. Ты как будто на мгновение проснулся. Да какое там мгновение, о чем я говорю, это были полчаса чистого секса, за который можно до сих пор возносить хвалы господу – просто потому, что за полгода полувоздержания – полу-черт-знает-чего в вашей супружеской койке я стал медленно сходить с ума от голода, и вдруг получил... Нет, ты уже не тянешь даже на пирожок. Скорее, на сухарик с маком - местами подсохшим и отвалившимся, но все-таки натуральным.
Хотя этот сухарик немало подсластило и появление твоей женушки. Раз в жизни эта сучка все-таки сделала то, о чем ее попросили. Боже мой, ты бы знал, Ник, сколько времени мне пришлось унижаться ради твоего – и, что лукавить, своего – удовольствия. Ну да тут помогло природное любопытство ее величества – хорошая девочка была отнюдь не прочь узнать, чем в ее отсутствие занимаются плохие мальчики. И появилась она как нельзя вовремя – меня уже порядком достало ждать, когда ты, черт подери, начнешь – как там пишут в специальной литературе? – проявлять активность.
Это было чертовски здорово, Ник, да.
Даже расщедрюсь на спасибо – все-таки ты тоже немало потрудился, мальчик мой, хотя даже брюки без моей помощи расстегнуть не смог. Ну да ладно, ты, наверное, просто отвык – если вспомнить Софи в очередной раз, она была готова сделать за тебя практически все, лишь бы ты не заснул во время процесса… Должен признать, пару раз ей это удавалось. А раз двадцать она потом, нервно тыча сигаретой в губы, сидела со мной на крыльце и, нещадно поливая дерьмом нас обоих, все пыталась понять, на черта ты вообще на ней женился. Один раз ей пришлось даже отпаивать меня мартини – после того, как со мной приключился припадок истерического хохота, после ее обеспокоенного «слушай, Лексо, а он не импотент?». Объяснять ей, что, пошлейшим образом выражаясь, у тебя стоит только по большой любви и только на меня, оказалось бесполезно.
Она настолько уверена в своей неотразимости для любого мужчины, что я невольно вспоминаю Вивиан. Так много общего, что порой оторопь берет – те же пальцы, те же волосы, только чуть светлее, немного более стервозные глаза. Но типаж тот же, определенно. Закончит свою жизнь если не в ванной, то уж точно в шикарном джакузи, прирезанная ножом для колки льда. Впрочем, не твоими руками – ты ведь совсем не похож на Скотта.
Ты, конечно, не знаешь, но последние месяцы я все больше по нему скучаю. Наверное, с годами у меня развился пост-стокгольмский синдром. И хотя ты так и не узнал всей истории – так, лишь намеки на его не совсем нормальную психику – я порой чувствую, что ты осознаешь исходящую от него угрозу.
Наверное, только мы с тобой понимаем, что пять лет беспробудного сна, который циничные медики маскировки ради называют комой, для Скотти не помеха. Иногда я просыпаюсь среди ночи с мыслью о том, что вот сейчас зазвонит телефон, и незнакомый голос дежурного врача сообщит, что «мистер Патэрсон пришел в себя», что «ваш телефон оказался единственным, что мы смогли найти», и что «чем скорее вы приедете, тем лучше». Но телефон не звонит вновь и вновь, и я засыпаю опять, прекрасно сознавая, что нет и одного шанса из ста, что еще когда-нибудь он усмехнется, и назовет меня «Лексо, детка», и положит ладонь мне на бедро.
А если когда-нибудь чертов телефон и позвонит с этой новостью, то отнюдь не у меня в доме. И пусть я один прихожу к нему два раза в месяц вот уже пятый год, никто в этой больнице не озаботится известить меня – звонить будут его родителям, похоронившим сына еще тогда, в октябре, в конце двадцатого века. Я узнаю о нем из газет – о таких случаях всегда пишут в провинциальной желтой прессе просто потому что больше им писать не о чем. Но и оттуда я не вычленю правды – они не могут не приврать самую малость, превратив одно слово в драму эпического жанра, - и мне придется самому ехать туда, и искать его, и встречаться с его родителями, и объяснять, кто я такой…
Кто я такой? Старый университетский друг? Но Скотти не учился в университете, наморщат лоб они. Приятель по съемной квартире? Но у нашего мальчика была своя жилплощадь! Любовник его погибшей девушки? Так какого черта вы тут делаете?!
Кто я такой? Несостоявшаяся жертва его тонких замыслов, главный винтик в гениальной интриге, идиллия номер четыре, вот кто я.
Как жаль, что им это не скажет ровным счетом ничего.
Слава богу, что они ничего не поймут.
А потому мне придется ждать, ждать, ждать. Так же, как я жду сейчас – потому что он все еще спит, все такой же бледный и хрупкий, как в тот чертов день когда я согласился с тобой переспать в обмен на нормальную жизнь.
Не поверишь, Ник, но я стал все чаще задумываться о том, что было бы, согласись я тогда, за ночь до его дня рождения, на план, гордо именуемый буквой Б. Кто знает, чем закончилась бы эта история, останься я тогда с ним.
Я почему-то предпочел тебя ему.
Кто бы ответил, почему?
Или – еще лучше – зачем?
Ради бесчисленного количества концертов, на которых девочки первый раз в жизни начинают осознавать для себя, что в нашем противоестественном притяжении что-то есть? И это «что-то» действует на них куда сильнее, чем мечты о счастливой свадьбе с музыкантом. Ради спонтанного секса везде и всегда, когда только эта мысль забредет в голову? Увольте, ты приелся мне хуже сахара, Ник. Я все еще люблю тебя – душой или как это правильно называется, но моему телу тебя достаточно до предела, я перенасыщен тобой, как воздух пылью, я вот-вот начну тобой блевать. Причем блевать по большой любви. Ради псевдосемейной жизни, воплощенной мечты всех пар, неважно, какого они пола и какой ориентации? Но я люблю засыпать в твоей постели, а вовсе не просыпаться в ней. Потоком твоей супружеской любви можно вылечить даже Бриджит Джонс, а я вот-вот сдохну. Серьезно, Ник, не пошел бы ты со своими нежностями?
Мне тридцать три года и одна треть, моя мать все ищет мне «приличную греческую девушку», мои друзья – скопище идиотов, мечтающих о детях и женах, мой парень – нет, ты послушай только, как это звучит – хочет любви, стабильности и меня на бильярдном столе. Причем основательно, с двумя-тремя поцелуями, дежурным стоном и крепким объятием напоследок.
Черт возьми, может, мне начать вести колонку в женском журнале? О том, как изображать неземной оргазм и скрывать полусонное пыхтение? Отлично, это будет еще одна статья дохода. Похоже, дело кончится грязным сексом с собственными деньгами – прямо в банке, не отходя от кассы. Приятно разнообразит мою жизнь, наверное.
Кажется, в двери поворачивается ключ.
Здравствуй, Ники, ты как всегда вовремя.
Я как раз с тобой говорил, только не спрашивай о чем, ладно?
В душ? Ну иди, я подожду, когда ты вернешься и будешь благоухать своим чертовым шампунем из взбесившейся елки, и станешь весь такой отглаженный и приятный в домашней рубашке и старых джинсах.
Где ты, Маккарти, где тебя носит? Наверное, ты рад тому, что я больше не бью тебе по щеке в приступе неконтролируемой любви, что я больше не обзываю тебя блядью почем зря и не рву с тебя брюки, стоит только лифту стать между этажами. Ты так рад в своем неведении, что у тебя над головой вот-вот воссияет нимб божественного незнания.
А ты только представь себе – я вдруг понял, что с удовольствием убил бы тебя, так мне надоела наша милая сказка на ночь. Ники, что случилось? Где то потрясающее время, когда кто-то – да, я опять показываю на тебя пальцем – кончал, стоило мне всего лишь поднять брови? Где наша безудержно пошлая одержимость друг другом, а? Кризис, блядь, среднего возраста. Если ты это скажешь, я, наверное, даже возьму у тебя в рот от благодарности – потому что ты сердобольной своей фразой наконец-то дал мне повод тебя убить.
Потрясающе будет, когда судья – или прокурор какой-нибудь – спросит у меня, какого черта я тебя прикончил? И я начну от сотворения мира, в самых глубоких подробностях описывать свое дерзкое почему. Это будет прямо-таки праздник для работников прессы – от глянцевых изданий столицы до приходской стенгазеты. Это будет практически готовый материал для книги, которую непременно кто-нибудь напишет. Это будет сценарий для фильма, который запретят снимать – просто потому что даже рейтинга «три икса» будет мало. Да и кому нужен фильм, единственный зритель которого был зверски убит как раз для того, чтобы его сняли? Заколдованный круг, Маккарти, который мне не разорвать.
Я столько дней молился, чтобы Скотт пришел в себя.
Я даже выучил наизусть какой-то то ли псалом, то ли что-то в этом роде.
Это встряхнуло бы нас обоих.
А, может быть, дало бы мне сил повернуть все вспять и сделать свой идеальный выбор.
Бог был немного занят и не торопился исполнять мою просьбу. Наверное, Скотт у них проходит по накладным как те сериалы, что показывают в пять утра – их никто не смотрит, они просто заполняют сетку вещания и отбивают деньги с рекламы. Вот только с этим сериалом вышла накладка – обнаружился совершенно ненужный зритель, практически безумный фанат. Но разве будут менять что-то ради одного человека?
Посмотри, Ник, до чего ты меня довел?
Я теперь художественно богохульствую, сравнивая небесную канцелярию с телевидением. Может, стоит продать хоть эту идею какому-нибудь писаке, раз уж я пока не буду тебя убивать?
Ты выходишь из ванной, одетый с головы до ног, у тебя влажные волосы, отчего на воротник свитера капает вода. Я сижу на постели, подобрав под себя ноги, в расстегнутой рубашке и твоих джинсах.
Ты садишься рядом, кладешь ладонь мне на колено и что-то говоришь.
Я не слышу, что именно, но на всякий случай киваю.
Ты улыбаешься.
Ник, черт возьми, врежь мне.
Давай, укуси меня за шею, прямо сюда, чуть выше яремной вены, сцеди кровь до последней капли, размажь ее по губам. Вот так, чтобы тонкой струйкой стекала на подбородок, и я буду ее пить – пить с твоей кожи, давиться самим собой, чувствуя, что ты медленно, но верно сходишь с ума.
Вместо этого ты берешь меня двумя пальцами за подбородок, целуешь, деликатно заваливая на лопатки и мирно стягивая рубашку с плеч.
Потрясающе, наверное, это смотрится со стороны – когда ты, натужно вздыхая, изо всех сил трудишься на поприще по имени я, а у меня на лице застыло выражение мученического удовольствия, сродни тому, что испытываешь, поедая из чувства долга испеченной сестренкой тортик. Первый кусок – вкусно, но остальные шесть…Ники, я скоро буду трахаться с тобой, приговаривая «за маму, за папу» и думая о том, что терпеливому мальчику Алексу за это дадут покататься на велосипеде.
Впрочем, с выражением лица нужно быть осторожным с тех пор, как ты завел привычку смотреть мне в глаза на протяжении всего действа. Довольно утомительно, если честно.
А потому, когда ты, наконец, заснешь – через несколько минут или много-много часов – я повернусь к тебе спиной. Потому что не могу видеть твое беззащитное в темноте лицо и в тысячный раз сознавать, что через несколько дней его выражение болезненным образом исказится - не без моего на то позволения, не без моего в том участия.
Ник, мальчик мой, ты в курсе, что скоро станешь отцом? Твоя птичка Софи, твоя дорогая шлюшка, раскорячившая ноги даже для сомнамбуличного Гленна – о, только не говори, что не знал об этом?! – вознамерилась, наконец, выполнить свое истинное предназначение и приумножить род человеческий. И, похоже, без твоего на то благословления. Впрочем, и я ведь не святой дух…
Кажется, мы вот-вот воплотим в жизнь голубую, прости за каламбур, мечту как минимум пары тысяч мужчин на этой планете.
Мой ребенок будет носить твою фамилию.
5
Я лежал на твоей разворошенной постели, завернувшись в остатки простыни, изорванной на лоскуты порочного вдохновения этого странного мальчика, я смотрел на твои глаза, переполненные неестественной смесью возбуждения и почти детской обиды, я успокаивающе гладил себя по щеке и шептал себе, что все будет хорошо.
На лбу у меня застыли капли масляной краски, пронзительно-зеленой, похожей чем-то на прежний цвет моих глаз. На запястьях – два тонких пореза, его идея, шокирует до безумия. На спине – цепочка робких прикосновений губами, пальцами, лбом.
Он весь изломанный, хрупкий, туго обтянутые кожей мысли, рвущиеся сквозь жилы чувства, безумие, смешанное со льдом в той единственной пропорции, что я любил в самом себе и не чаял найти в этой злой маленькой карикатуре на человека.
Мой маленький принц, он вернулся с того света – ради меня и нашей сумасшедшей симфонии, нашей идиллии, нашей гармонии, наших пафосных слов и скомканных ночей твоего разочарования.
Ты стоял на пороге, разорванный, сломанный, скрученный, обманутый.
Я лежал и смотрел на тебя широко распахнутыми глазами.
Он стоял в углу комнаты, раскрытыми порами уставшей кожи чувствуя и впитывая наши смешавшиеся души.
Чертовски грязные танцы мы тут затеяли.
Твои губы шевельнулись в усилии выхватить что-то из собственных мыслей, но попытка провалилась, и ты замолчал.
Мне не хотелось тебя торопить, но холод сквозь раскрытые осенние окна подобрался к краешкам кожи, я, не чувствуя ни единой кости в теле, свесился с постели в попытке нашарить одежду. Он подхватил мою рубашку буквально в последний момент, заставив мои пальцы схватить воздух, прижал к лицу, глубоко вздохнул, усмехнулся – только мне, ты и не заметил морщинок, пробороздивших края его губ.
Я сел.
Он подошел и с благоговением ребенка, получившего вымечтанную, выплаканную, вымоленную игрушку, набросил рубашку на мои плечи. И осторожно, будто боясь поломать, продел в рукав сначала левую руку, потом правую, потом – задержав дыхание – застегнул все пуговицы снизу вверх. И остановился, замер точно напротив моих губ, спрашивая разрешения и извиняясь за свою непривычную стеснительность.
Я разрешил.
И он, отбросив к черту мысли о тебе, себе, мне, Боге, коме, снеге, вцепился в мои губы, и надорвал кожу, и сглотнул кровь, и повалил на постель, и без прежней бережности, с остервенением полез под рубашку.
Я лежал, раскинув в стороны руки, улыбался, глядя в темнеющий от твоего взгляда потолок, чувствовал его слепые губы – он закрыл глаза и теперь скользил по моей коже без всякой цели, - а ты смотрел на все это, смотрел тягучим, льющимся из твоих провалившихся глаз соленым поток бездумной синевы.
Ты молчал.
Твое молчание забралось мне под кожу, вцепилось в клетки, порвало на молекулы генетические коды, расшифровало мое чертово ДНК и взорвало его, и перемешало с твоим собственным.
Он целовал меня снова и снова, и вся моя кровь с губ уже давно перекочевала на кожу, с кожи на простыни, на его губы, на его щеки, на его лоб.
Ты молчал.
Я лежал, я таял под твоим молчанием так, как никогда не таял под тобой.
Я плавился, я смешивался с ним и с тобой в равных пропорциях, превращая жизнь в золото, золото в кровь и снова, заново, по бешеному кругу, без остановки, я, он, ты.
В какой-то момент меня ударило до боли в мышцах мыслью о том, что он всего-навсего провод, лучик, нить между мной и тобой, красная шелковая тесемка, еще плотнее свивающая наши запястья, сплетающая наши пальцы так, что мы уже никогда не сможем их разнять.
Я думал о том, как тебя позвать.
Как тебя назвать.
Как обозначить тебя раз и навсегда, не оставив тебе лазейки для последующих побегов в твою уютную супружескую реальность, в твои теплые, пряные от корицы мысли, в твой маленький рай.
И пока мои мысли собирались в цепочки, плотных сверкающих звеньев, ты вдруг перестал молчать.
Ты сделала три шага, сбрасывая с плеч разом и жену, и пока еще иллюзорного сына, и усталость чужих попыток поставить тебя на колени перед самим собой..
Просто подошел к своей постели, обычной деревянной кровати с четырьмя подушками, пуховым одеялом и когда-то аккуратно-белоснежной простыней, настолько вжившейся в меня и мои роли.
Подошел, помедлил три невыносимые секунды.
Под твои взглядом он остановился, зажмурив глаза и приподняв голову, подставив затылок под ожидание удара.
Замер.
Вы оба замерли, застыли, остановились, заледенели – на мгновение на невыносимую паузу длиной в мою жизнь.
Вы стояли надо мной двумя сонными призраками, борющимися за одну и ту же душу.
Вы смотрели друг на друга сомкнутыми веками, пустыми глазницами, краснеющими белками, тусклыми радужками, разорванными зрачками..
А потом ты садишься рядом со мной, обнимаешь мое лицо ладонью, твои пальцы бегут по моей щеке, по моей шее, по моему плечу, находят его сжатую ладонь и медленно распрямляют ее.
Он открывает глаза.
Ты смотришь на нас обоих – на меня сквозь него и на него сквозь меня.
Зеркало, отражение, бледная копия.
Ты переводишь взгляд с моего лица на его скулы, с моих волос на его встрепанную челку, с моих окровавленных губ на его усеянную красным дождем шею.
Наконец, ты приоткрываешь губы, выпускаешь наружу сдержанный у порога вздох и легко, не сглатывая ни единого слога, говоришь, глядя на него:
- Мне казалось, ты умер.
Он качает головой, еще не зная, не понимая, не чувствуя того, что ощущаю я.
Он раскрывается тебе на встречу, он растерял свою звериную бдительность, он сомлел под твоим взглядом, он повторил свою ошибку, стоившую ему невосполнимого куска жизни.
Он смотрит в твои глаза и не знает того, что знаю я.
И ты поднимаешь руку – вторую, сжатую в кулак в глубине твоего кармана, - ты выбрасываешь ее вперед, нет же, ты помогаешь ей взлететь, с чужой выдуманной грацией подносишь кисть к его лицу и не даешь ему даже вздохнуть.
Так и не успев проснуться, под нажатием твоего ножа он улыбается, раскрывая свое тело еще сильнее, и его тонкая клетчатая рубашка наливается красным, и я невольно любуюсь на то, как ты повторяешь его же собственные картины, его же зарисовки, его же планы.
Ты отрезаешь его жизнь от меня так, как он пытался сделать это с тобой.
Я не успеваю заметить ту секунду, когда его тело превращается в сломанную куклу.
Ты просто убираешь ладонь, испачканную алым, и я понимаю, что все кончилось.
Ты смотришь на меня.
Голубые глаза, черные волосы.
Что я должен сказать тебе?
Теперь я знаю…
Я лежал на твоей разворошенной постели, и мне снились страшные сны.
И я просыпался тысячи раз, так и не успев сказать самого главного.
Я тебя люблю.
6
Бесконечная осенняя пляска, наконец, сменилась усталыми сугробами вдоль дорог, почерневшими небесами в окнах и плачущим ветром где-то у крыльца.
Мы замкнулись в себе и по вечерам теперь все больше молчали, собравшись в гостиной у камина, пили приторно-сладкий кофе, перебрасывались изредка ничего не значащими репликами и разбредались по холодным постелям.
В доме, последние несколько лет перенасыщенном возбуждением, потом и неряшливостью навязанных чувств вдруг стало тихо и студено. Никто ни к кому не прикасался, никто никого не звал и никто никого не любил.
Все лелеяли свое одиночество, укачивали его на руках, пели ему колыбельные и изредка, поймав чужой взгляд, яростно бросались на его защиту.
Мы даже не завтракали одновременно – каждый хватал попавшееся под руку и возвращался в свою комнату, забирался под одеяло, кутался в плед, согревался книгой, косячком и собственными руками.
Как будто растеряв так и не найденный смысл, мы успокаивали себя ожиданием будущего и зимней спячкой, бездумно дарили себе надежды на то, чего и представить не могли, и попросту спали, спали, спали…
Недолгая вспышка, вернувшая нас с тобой в прошедшие месяцы, оказалась даже не тусклой свечой - спичкой, сгоревшей в секунду, да еще и обжегшей мне пальцы. Ты отдалился, отстранился, отошел от меня еще дальше и глубже, чем все остальные.
Так странно.
Мы как будто меняемся ролями, сами того не замечая.
Мне бы хотелось вернуть твои прежние мысли, твои старые привычки, твое тело в мои пальцы, мою душу в твое сердце.
Мне бы хотелось, но некому меня научить.
Как всегда.
"Я стою на крыльце босиком, прямо на нерасчищенному снегу, окутанный жгучей болью в коченеющих ногах и предвкушением болезни с замысловатым названием на латыни. В моих пальцах тлеет почти целая сигарета, брошенная кем-то из вас в пепельнице на кухне – я так устал, что не побрезгую даже чужой слюной, лишь бы не заставлять себя совершать бессмысленные телодвижения и ехать куда-то за клочком ненастоящего табака.
Я курю и улыбаюсь бледно-желтому утру, перетекающему в стальной день у меня на глазах. В твоей комнате играет радио – та красивая старая песня, я снова забыл, кто ее исполняет, грустный женский голос, спрашивающий у солнца, почему оно до сих пор светит, если…
Из кухни доносится аромат чего-то пряного, твоя жена командует нашим общим другом, исполняющим обязанности добровольного помощника по кухне. Забавно – они так сблизились, что случись это полугодом раньше, мы избежали бы массы проблем. Мы, быть может, даже остались бы друзьями.
Мы с тобой?
Друзьями?
Не смеши меня.
Я не представляю, как с тобой можно дружить; как можно замечать только твое консерваторское образование и правильную речь; как можно не чувствовать твой запах, с годами впитавшийся и в мою кожу, не хотеть забраться в твои глаза и выудить из них эти странные всполохи, поддевающие на крючок и любующиеся медленной агонией очередной жертвы, как можно…
Стоп.
Истлевающая сигарета обжигает мои пальцы, я роняю ее в снег и еще долго смотрю на то, как он тает от прикосновения незаметного огня. Я разрываюсь на метафоры и строки ненаписанных стихов, я цитирую никем не прочитанные книги и все чего-то жду, все на что-то надеюсь.
Лишь бы не спрашивать – почему?
А еще лучше – за что?"
Мне никогда не хотелось уподобляться молчаливым героям черно-белого кино, всегда живущим в Мюнхене и всегда влюбляющимся в понедельник, но я ничего не могу с собой поделать.
Я не верю в карму, не понимаю религии, отчаялся достучаться до Бога.
Я ненавижу зеркала и открытые окна.
Я боюсь больниц и людей, одетых в белое.
Я хотел бы взять тебя за руку и взрослым голосом сказать, что все пройдет.
Все будет нормально.
Я мечтаю о том, что ты повернешься ко мне, и в остатках твоей души, которые язык не повернется назвать глазами, что-то оживет, и твоя ладонь ожогом опустится на мою щеку, и ты меня возненавидишь, и ничего не будет нормально…
Но тебя нет.
Ты – оборванная нить.
Звук заглушенных струн, если угодно.
Я боюсь за тебя и ничем не могу помочь.
Я превратился в самого обычного человека.
Моя жизнь - в самую обычную петлю самого обычного сюжета.
Я задыхаюсь от бессилия и просто смотрю на тебя.
Сквозь стены и шторы, и мысли, и слезы, и сны.
Вернись, пожалуйста.
И вместе мы что-нибудь сможем.
Не изменить.
Хотя бы смириться.
Но ты не слышишь и не можешь меня услышать.
Тебя здесь нет – ты все еще сжимаешь его ледяные пальцы и все еще не веришь сухим словам, которые каждый из нас обязан услышать.
Просто потому что родился на свет.
«Мне очень жаль».
"Я так давно не видел тебя, что стал вдруг с удивлением понимать, что твой образ, лицо, внешний вид – все истерлось, истлело, подменилось чем-то теплым, серым, выдуманным, как туман надо болотами.
Я знаю, что в твоих глазах я сейчас иссыхаю, и нуждаюсь в заботе, и ищу помощи.
Ты помнишь, что в моих глазах тебя больше никогда не будет.
Все это большее не имеет смысла.
Почему все так странно изменилось?
Я потерял вас обоих – одновременно, едва успев осознать один исход, я утонул в другом, я растерял крупицы, остатки, частички бессмысленных слов в попытке осознать, понять, смириться…
Я помню, как пытался избежать этих изрезанных будней, как хотел попросту закончить свой путь, вбить колышек, поставить галочку и уйти.
«Он бы не одобрил».
Ты не забыл, как искать ключи к моим мыслям.
Ты правильно выбрал тембр голоса и идеально подобрал слова.
К черту, не тебе знать, что он одобрил бы, а что нет, не тебе разбираться в его душе, в его глазах, в его снах…
Я так и не поговорил с ним.
Я так и не услышал его голос опять.
Все, что у меня есть – трескучая пленка на старом проигрывателе, катушка, три минуты его усталой сонной болтовни, теория идиллий, изложенная его хрипловатым, неестественно низким для такой хрупкости голосом.
Фотография в альбоме – в тот чертов день рождения какой-то умник подловил нас за столом, с бутылкой вина, не остывшим желанием тебя в моих глазах и холодной, смирившейся яростью – в его. Черно-белый кадр подвыпившего дилетанта, запечатлевший его в единственно искреннем образе.
Что я несу, Боже?
Почему Ты позволяешь солнцу светить?
Я опять стал маленьким, маленьким, маленьким…
Мама, закрой мне глаза.
Я боюсь мертвецов".
Ты стоишь на крыльце, у тебя дрожат плечи, тебя хочется обнять, и я не позволяю себе этого сделать.
Тебе легче в твоем одиночестве, в твоем выдуманном мире, где этот дом все еще полон людьми, где на кухне кто-то готовит обед, а скрип половиц сходит за музыку.
Ты не хочешь поверить, что мы остались одни в этой заснеженной пустыне, и – случись небесам разверзнуться – тебе придется делить остатки своих дней со мной.
Я не успеваю сделать и шага.
Ты оборачиваешься и шепотом говоришь:
- Я хочу домой.
Мне кажется, что на ресницах у тебя блестят слезы.
Впрочем, наверное, это просто снег.
- Знаешь, как мы называем ее между собой? Крыса, - я смакую каждый звук этого короткого слова, обвожу языком каждую букву, сглатываю оба слога, - Подлая сучка.
Он стоит все также, сложив руки на груди.
Все также – в расстегнутой белой рубашке, с развязанной полоской галстука на плечах и накинутом на плечи черном смокинге. Он вернулся с исповеди – богобоязненный жених, решивший венчаться по всем канонам. Восхитительный лицемер, отчитавшийся о своих мелких грешках, вроде обчищенного в старшем классе кошелька, он исходит потом от злости, едва сдерживая свои натруженные музыкальные пальцы, чтобы не поставить мою челюсть на место.
- Как она тебе, а? Говорят, некрасивые женщины обычно талантливы, - я пока что безнаказанно наслаждаюсь подрагиванием мускулов на его лице, - В определенных сферах.
- Замолчи, - он решается на это ничего не значащее слово и торопливо, путаясь в петлях, застегивает рубашку, будто надеясь, что это защитит его от моих притязаний.
Но я становлюсь еще ближе, снимая с его губ собственную грубость и ответный слог. Я паразитирую, всасываясь в его кровь и купаясь в бессилии, захлестнувшем его тело, я испытываю болезненное наслаждение, чувствуя, как он борется с самим собой, подбираясь к тому, что когда-то считалось его душой, а теперь превратилось в тусклое зеркало.
Кончиками пальцев очертив контур его лица, коснувшись опустившихся век и сомкнувшихся губ, задерживаюсь за левым ухом, упиваясь тем ощущением удовольствия, которое против воли возникает на его осторожно краснеющем лице.
- Прекрати, - дыхание начинает знакомо срываться, и он пытается взять меня за воротник рубашки. Гладкая ткань выскальзывает из-под пальцев, его ладони слепо опускаются вниз и пораженно останавливаются, встречая на своем пути пряжку ремня. Он как будто приходит в себя и, открыв глаза, смотрит на меня мутными зрачками.
- Зачем ты это делаешь? – у него пересохли губы, голос звучит сорванной струной, и мне нестерпимо хочется помочь ему проговорить непослушные буквы.
- Что именно?
Мы по-прежнему цепляемся за слова, растворяя попытку поймать друг друга в бесконечных вереницах звуков, мы ограждаем себя буквами, вместо того чтобы просто признать свое поражение.
И два ненужных слова повисают в воздухе, оставляя нас в руинах.
Его, не отнявшего рук от моей рубашки, пытающегося теплом собственных пальцев ощутить мою кожу.
Меня, застывшего в обрывках мыслей.
- Зачем? – повторяет он, пальцами перебирая мои размышления, вороша мои попытки остановиться.
Я не могу ответить.
Не могу.
Не проси.
- Прекрати!
Я слышу, как его сердце рвет грудную клетку, перемалывает ребра в белый песок, пытаясь расправить крылья. Я так часто направлял его стук собственной рукой, что уже никогда не смогу перестать слышать глухой ритм, поддерживающий его тело.
- Не надо, - он давится черным крошевом букв и, неожиданно проглотив остаток просьбы, роняет взмокшее лицо в уложенные на стол руки, глухо выдыхая невозможное «умоляю». Рубашка липнет к коже, мои пальцы врезаются в его ребра, я растворяюсь в нем каждой частицей своего тела, каждым лучиком души – если только она у меня есть – и никак не могу насытиться.
Я хочу забраться ему под кожу.
Я пытаюсь изнасиловать его душу.
И схожу с ума, потому что мне не под силу сделать это.
Я выпускаю его из рук, потворствуя спасительной мысли о том, что он сам отталкивает меня. Он, пошатываясь, отходит на шаг и, прижимая левую ладонь к лицу, правой судорожно застегивает брюки. Мой блуждающий взгляд падает на часы – через несколько минут сюда явятся люди, именующие себя его друзьями.
У меня остается последняя возможность.
Воздух искрит пафосом.
Даже пыль больше не кружит между нами, замерев в предвкушении.
- А теперь, - я не узнаю собственный голос и спотыкаюсь о запятую.
Он отрывает ладонь от глаз и бросает мне в лицо скомканную проволоку ненавидящего взгляда.
- А теперь, - говорю я вновь, - Можешь идти и исповедаться еще раз.
Я все еще помню, что это значит на самом деле, но он, не сдержавшись, все-таки ударяет меня по щеке.
И еще не остывшей от пощечины рукой указывает мне на дверь, так и не узнав, что собственными пальцами сбил с моих губ три коротких слова.
Я тебя люблю.
1
Она спит, завернувшись в мою рубашку, выставив из-под одеяла тонкую щиколотку и разбросав длинные волосы по подушке.
Она дышит легко и невесомо, едва различимо на слух и незаметно для глаз.
Я ловлю себя на том, что никак не могу привыкнуть к этому зрелищу.
Ей как будто не место в этой постели, под этим одеялом и на этих простынях. Ее маленькая фигурка теряется на пепельно-белой равнине, расплывается перед глазами и вдруг исчезает, сменяясь пугающе реальным видением.
Он лежит, скомкав подушку в руках, что-то шепчет во сне и беспрестанно ворочается. Одеяло тугим коконом оплетает его тело, он проваливается в сон будто в пропасть, теряя последние нити, связывавшие его с этим миром, тихонько стонет, едва слышно смеется, разговаривает, произносит невозможные слова и снова замолкает, будто справившись с очередными демонами своего сознания.
Мне хочется прикоснуться к нему, ощутить пальцами знакомое тепло и снять дрожь с его тела, увидеть его настоящие глаза, а не потухшее солнце нынешних.
Мне хочется вернуть его.
Но и ее отпустить я не в силах.
Я прихожу в себя от стука в дверь.
Она все еще спит, раскинув невидимые крылья в стороны, когда я отворяю дверь.
На пороге стоит он – прежний и незнакомый.
Последний раз я видел его час назад, еще на сцене, под беспощадным светом прожекторов, под надрывным криком гитар, под тысячами пожирающих глаз; там, где не было ни ее, ни всех остальных, где не было слов и мыслей, а только огонь, гложущий нас обоих и заставляющий наши тела сходить с ума в едином ритме.
И сейчас, едва почувствовав его присутствие, я понимаю, что давно простил ему то, что так и не смог от него излечиться.
Губы подрагивают, пытаясь сложиться в улыбке, глаза беспорядочно мечутся по моему телу, а руки в карманах сами собой сжимаются в кулаки.
- Здравствуй, - говорю я.
Он бросает беглый взгляд на разворошенную постель и не может скрыть облегчения, понимая, что она спит.
- Тебе что-то нужно? – я ловлю себя на том, что говорю с ним будто с ребенком, проснувшимся среди ночи и пришедшем в комнату к родителям. Меня захлестывает непонятная нежность, заставляя сердце сжиматься, а буквы превращая в орудие ласки.
Он не отвечает, только проходит в комнату и осторожно прикрывает за собой дверь.
С минуту мы стоим друг напротив друга.
А потом я беру его за влажные пальцы, притягиваю к себе и целую в сухие губы, освежая давно забытый вкус. И все теряет смысл, когда я понимаю, что на этот раз сам поведу его за собой.
Или сойду с ума.
В моем мозгу не остается ни одной мысли, я весь распадаюсь на атомы и молекулы в попытке донести до него истину, давно умещенную людьми всего в три слова. Но мой голос почему-то не хочет повиноваться, испаряясь еще в горле, и губам приходится произносить их на другой лад.
Я не слышу скрипа постели и осторожных шагов, мои мысли далеки от опускающейся дверной ручки, я чувствую только его пылающую кожу под своими губами и ледяной кафель, давящий на колени.
Изредка я обращаюсь к нему взглядом и вижу опущенную голову, крепко зажмуренные глаза, пальцы, сжимающие край раковины так, что их цвет сравнялся с ее.
Издав невнятный возглас, он вдруг отшатывается в сторону.
Я поднимаю на него удивленные глаза и медленно встаю.
Он, побледневший, торопливо оправляет одежду, костяшками пальцев осторожно вытирает мои губы.
И кивает куда-то мне за спину, обреченно опустив глаза.
Мерзкий, приторный озноб ползет по спине, и я, едва управляясь с мгновенно парализованным телом, оборачиваюсь поверх плеча.
Она стоит, прижавшись спиной к закрытой двери, и смотрит на нас огромными темными глазами. Мелко-мелко подрагивают ресницы и тонкие губы.
Она молчит, все еще не в силах найти слов, а я уже вижу, как летит в мою сторону извечное «подонок».
Я приоткрываю рот, пытаясь что-то сказать, но на плечи мне ложатся знакомые руки, он обнимает меня и прижимает к себе так близко, что его тепло обжигает кожу на моей спине даже через ткань.
Она выжидающее смотрит на нас, но все еще молчит.
Я должен вырваться, взять ее за руку и сказать о том, как сильно люблю ее, пролетает в моей голове слабая бессмысленная мысль.
Я должен обернуться, обнять его и сказать о том, как сильно люблю его, пробегает в ту же секунду другая.
И вдруг сменяется ясным, будто весеннее солнце, знанием.
Я не хочу.
Вечность прекращается с первым же ее шагом. Она подходит вплотную, так что, острые коленки упираются в мои подкосившиеся ноги, и протягивает ко мне руки.
По тому, как напрягается он за моей спиной, я окончательно осознаю, что будет дальше.
Щека уже горит в предвкушении пощечины, излюбленного атрибута оскорбленной любви. И я едва не лишаюсь сердца, когда она накрывает ладонями его пальцы, сплетенные на моей груди. Она мягко разгибает их и, прижимаясь ко мне, словно вторая кожа, кладет его ладони себе на талию.
По моему телу течет ток, сердце заходится в припадке, и я теряю последние силы на осознание невозможного.
Она гладит меня по волосам.
Он - целует в затылок.
И когда его губы будто случайно касаются ее пальцев, я наконец-то понимаю, что теперь могу разделить три слова на троих.
2
Я никогда не считал себя циничным язычником, но, кажется, так оно и есть. По крайней мере, сегодняшнее утро я начал с молитвы кофеварке и со сравнения собственной жены с вазочками из ИКЕА, очаровательными в своей ненужности.
Представьте себе эту картину: вы идете по залу, заставленному разномастной и какой-то игрушечно-неправдоподобной мебелью, более всего напоминающей бесконечный конструктор Лего (для домика Барби она слишком неизящная и функциональная), так вот, вы проходите сотни интерьеров несуществующих квартир, валяетесь на кроватях, никогда не знавших и скорее всего не узнающих, какого стоять в настоящем доме, у вас или вашего парня обязательно проскользнет шальная идея по поводу "сделаем это по-быстрому во-он в той ванной комнате, пока никто не видит"... А потом вы спускаетесь в зал, уставленный бесконечными металлическими контейнерами и увешанный плакатами с содержанием типа "Кружка в шесть раз дешевле, чем всегда" и красноречиво перечеркнутыми ценниками.
Тут-то они вас и дожидаются - разноцветные вазочки, в которые так и хочется вцепиться и утащить домой. Просто потому что они... ну, не знаю. Такие удобные, красивые, в тон к вашим шторам, в тему к вашему настроению, словом, вы обязаны их купить! Обязаны, не больше, не меньше.
И вот вы загружаете объемистую желтую сумку этими вазочками до предела - или наоборот, выбираете придирчиво ту единственную, что удостоится чести занять место у вас на полке. Оплачиваете смехотворную цену, бережно заворачиваете в коричневую бумагу - самообслуживание, понимаете ли - и везете ее домой.
Радости - на час.
Потому что уже на следующий день она начнет раздражать вас своей неуместностью, неуклюжестью, ненужностью, в конце концов.
Она окажется попросту лишней - слишком скромной или, наоборот, вычурной - выяснится, что цвет совершенно не гармонирует с вашей квартирой, а еще, кажется, у нее сколот уголок...
Вот так и София.
Вы бы ее видели - красавица, пусть и не в классическом варианте. Описывать внешность - пустое дело; но для особо въедливых сообщу - карие глаза, каштановые волосы и количество килограмм, достаточное для того, чтобы сделать из вешалки Женщину, но не превратить ее в тумбочку. Совершенно потрясающие руки - может быть, потому что художница; ангельская терпимость к чужим недостаткам и при этом - отъявленно-стервозный нрав, если задевают "своих", стать которыми для нее все-таки чертовски сложно; я уже не говорю про обаяние и темперамент.
В общем, похожа на маленькую хищную зверюшку.
Птичку даже.
Вот только этой птичке место на воле или в шикарной клетке, а не в моей жизни.
Она потрясающая, но совершенно лишняя.
- Ник, очнись, - Алекс методично помешивал чай ложечкой, выражение его лица можно было определить как устало-скучающее, несмотря на солнечное субботнее утро за окном. Впрочем, кому теперь важен день недели?
- Что ты такой унылый с утра пораньше?
- На себя посмотри, - отмахнулся я, щедро отхлебывая кофе... и едва не воя - потому что я, как всегда, глотнул крутой кипяток и ошпарил горло, - Черт подери... Холодную воду опять выдули подчистую?
- Софи, - пожал плечами Алекс, - Ты же знаешь, она только ее и пьет. Кстати, о Софи - у нее вроде бы сегодня выставка открывается, ну помнишь, она вчера все ужи прожужжала... Хотя мы отвлеклись потом, я так и не понял, во сколько начало.
Алекс маленькими глотками принялся за свой чай и прищурил глаза - не иначе, как вспоминая подробности вчерашнего "отвлечения".
Софи то.
Софи се.
"Ты же знаешь, Софи..."
Надоело хуже горькой редьки.
Впрочем, забавно то, что она все-таки моя жена, а Алекс относится к ней с практически братской нежностью. Хотя не дай, боже, никому таких братьев; тут объятиями дело не ограничится. Ладно, нежность нежностью, а сравнения явно не мой конек.
- Ник.
Какой-то психолог в десяти томах растолковывал теорию о том, что нет для человека ничего слаще, чем звучание его собственного имени. Какие-то там вибрации воздуха, и аура прямо-таки сразу очищается. Интересно, а он знает о том, что тремя буквами можно довести до куда более сильных ощущений, чем тремя пальцами?
Алекс меня изводит. Он вообще любит всех изводить, а меня особенно. Каждый раз, когда он называет меня по имени, за этим, в сущности, коротким словом, стоит такая непередаваемая гамма эмоций, что иной раз я не знаю, как реагировать, а другой - едва сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него. С кулаками или с другими намерениями - это уже третий случай.
- Ник, - повторил Алекс опять и положил холодную – у него теперь вечно ледяные руки - ладонь на сгиб моего локтя. Я автоматически поднес ко рту пышущую жаром кружку, но в последний момент, опомнившись, опустил ее на стол. Он кончиками пальцев пробежал по моему запястью, и я отвернулся к окну.
- Ник, - сказал он в третий раз и сжал мою руку, - Давай сегодня что-нибудь сделаем вместе.
Эта фраза вызвала у меня истерический смешок:
- Я угадаю с одной попытки, о чем речь.
- И об этом тоже, - он кивнул с непонятной серьезностью и, потерев лоб другой ладонью, добавил, - Вместе... то есть вдвоем. Я и ты, и все прочее.
- Ты говоришь, как муж из мелодрамы про разводящуюся престарелую пару, - я все еще пытался пошутить, хотя в воздухе явственно запахло долгим разговором с неприятными последствиями. Почему-то когда Алекс затевает дискуссии на тему образа нашей жизни, я всегда чувствую это. У меня мизинец на левой ноге сводит судорогой. Серьезно.
- Мне. Надоело. Тебя. С ней. Делить, - раздельно ответил он, и я вдруг понял, что до сумасшествия соскучился по его безумным выходкам; по этому тону - не терпящему возражений; по его рукам - ласковым до жестокости; по тому, что можно не оглядываться на внимательные карие глаза у тебя за плечом.
- О чем ты думаешь? - опять подал голос он, не успел я отреагировать и на то его заявление.
Не будет у нас серьезного разговора, Алекс.
И ты это знаешь не хуже меня.
- О том, - мой разум лихорадочно заметался в поисках ответа, а глаза сами собой остановились на шкафчике с кастрюлями - как раз у него за спиной, - Что давно никто в этом доме не проверял кухонную утварь на прочность.
Он едва не подавился чаем, утер губы большим пальцем левой руки и вопросительно изогнул бровь.
Этого жеста я ждал полгода.
Черт возьми.
- Ник, я надеюсь, ты думаешь о том, о чем, я надеюсь, думаем мы оба?
Какого черта, Алекс, с каких пор ты стал таким скромным? Ты не помнишь, как тогда мы разнесли полкухни и залили пол водой - просто потому что это чертово ведро оказалось под ногами в неподходящий момент?! Ты забыл, как я искусал тебе руку, пытаясь не завыть от боли и удовольствия? И как ты, ошалев от собственной нахальности, целовал меня в затылок окровавленными губами, не в силах сказать что-то более связное, чем "блядь, потерпи" просто потому, что на полуслове тебя накрывало с головой, и ты забывал, ради чего вообще открыл рот?!
- Да, - коротко отвечаю я.
Он привстает и медленно отодвигает стул. Смотрит на меня - внимательно и недоверчиво, а потом вдруг говорит то, что всегда было моим коронным доводом:
- Дома Боб. А еще Гленн и твоя жена.
- Плевать, - отвечаю я, и тогда он хлопает себя по колену так, как если бы я был котом.
Я качаю головой и копирую его жест.
Я - нет.
Алекс - кот.
И он это знает.
А потому встает, в полшага пересекает пространство между нами и опускается мне на колени. Ерзает, пытаясь устроиться поудобнее и издевательски улыбаясь на мои недвусмысленные гримасы. Когда стул начинает скрипеть, мной овладевает странное в своей реальности ощущение deja vu.
Я чувствую себя слепцом, вдруг получившим зрение обратно - восторг и легкое недоумение оттого, что ты как будто разучился им пользоваться.
Амнезия проходит, когда он, не тратя времени на приевшиеся нежности - Софи нравится смотреть на то, как он целует меня - одним движением расстегивает мои джинсы и без лишних предисловий пускает в ход свои по-прежнему ловкие руки.
Я пытаюсь добраться до его брюк, но голова у меня идет кругом, а потому мои ладони бесцельно ползают по его телу, вызывая тихие вздохи и снисходительную улыбку.
Черт подери, я так давно не видел этой улыбки.
- Чего ты ржешь? - напрягается он, когда я, уткнувшись носом ему в плечо, принимаюсь по-идиотски хихикать.
- Да так, - говорю я, и он, нащупав мою блуждающую ладонь свободной рукой, кладет ее себе на поясницу.
Я с непонятным отстранением наблюдаю, как он сам расстегивает свои брюки, приподнимается, обняв меня за шею, и со вздохом непередаваемого облегчения медленно опускается вновь.
Боже…
Мои ладони у него на спине, он буквально ложится на мои руки, с каждым движением отклоняясь чуть сильнее, я ни черта не соображаю, я просто отвык от него - от его тела под своими пальцами, - он так долго не был только моим, что мне нужно привыкать к этой неожиданной свободе заново.
Когда его колени судорожно сжимаются на моих бедрах, дверь на кухню медленно открывается. Он не слышит и не видит того, что на пороге появляется София.
На ее лице застывает непонимающее выражение.
Она ждет, что я остановлюсь или остановлю его.
Хотя бы покраснею и посмотрю на нее виновато.
Черта с два.
Его ладони смыкаются у меня на плечах, я резко притягиваю его к себе, он слепо утыкается губами в мой висок, его колени сжимаются вновь и вновь, от бешено быстрого дыхания ребра ходят ходуном, он весь напрягается, будто струна. И оседает, спустя мгновение, у меня в руках с пьяной улыбкой дорвавшегося до дозы наркомана.
И тогда я кончаю, все еще глядя в ее расширившиеся глаза.
Подавись, Софи, детка.
Получи.
4
Твоя излюбленная шутка по поводу неуместности моих солнцезащитных очков в дождливый ноябрьский день порядком мне надоела. Я уже подумываю о том, что, быть может, пора снять их и показать тебе свои глаза, и увидеть то, что станет с твоими при виде прозрачно-желтых дыр с тонкими полосками зрачков посередине.
Ты так часто называл меня котом, что я, кажется, стал медленно перерождаться – похоже, вот-вот начнут расти когти. Впрочем, скорее всего мне нужно просто перестать баловаться содержимым пудреницы нашей милой Эстер – стоит ей приехать из Лондона под ручку с непрестанно улыбающимся мужем, как я начинаю ловить райских птиц у себя в зрачках гораздо чаще. Даже не знаю, рассказывать ли тебе об этом, Ник. Ты так трепетно относишься к своему здоровью – я даже не помню, когда последний раз мы напивались в дым, или как там это теперь называют? Ты с каждым днем все больше напоминаешь мне твоего папеньку – хотя я и видел его один раз в жизни. Этакий добропорядочный, прости за клише, бюргер с чистыми помыслами и исключительно привлекательным – для домохозяек из каталога – брюшком. Ты добреешь, толстеешь и успокаиваешься.
Скажу тебе откровенно, после той сцены на кухне я был несколько в шоке. Причем отнюдь не оттого, что вдруг почувствовал в тебе остатки чего-то прежнего – это уже не ты, Ник, как бы ты не старался, - а скорее от вдруг возродившейся надежды на перемены. Ты как будто на мгновение проснулся. Да какое там мгновение, о чем я говорю, это были полчаса чистого секса, за который можно до сих пор возносить хвалы господу – просто потому, что за полгода полувоздержания – полу-черт-знает-чего в вашей супружеской койке я стал медленно сходить с ума от голода, и вдруг получил... Нет, ты уже не тянешь даже на пирожок. Скорее, на сухарик с маком - местами подсохшим и отвалившимся, но все-таки натуральным.
Хотя этот сухарик немало подсластило и появление твоей женушки. Раз в жизни эта сучка все-таки сделала то, о чем ее попросили. Боже мой, ты бы знал, Ник, сколько времени мне пришлось унижаться ради твоего – и, что лукавить, своего – удовольствия. Ну да тут помогло природное любопытство ее величества – хорошая девочка была отнюдь не прочь узнать, чем в ее отсутствие занимаются плохие мальчики. И появилась она как нельзя вовремя – меня уже порядком достало ждать, когда ты, черт подери, начнешь – как там пишут в специальной литературе? – проявлять активность.
Это было чертовски здорово, Ник, да.
Даже расщедрюсь на спасибо – все-таки ты тоже немало потрудился, мальчик мой, хотя даже брюки без моей помощи расстегнуть не смог. Ну да ладно, ты, наверное, просто отвык – если вспомнить Софи в очередной раз, она была готова сделать за тебя практически все, лишь бы ты не заснул во время процесса… Должен признать, пару раз ей это удавалось. А раз двадцать она потом, нервно тыча сигаретой в губы, сидела со мной на крыльце и, нещадно поливая дерьмом нас обоих, все пыталась понять, на черта ты вообще на ней женился. Один раз ей пришлось даже отпаивать меня мартини – после того, как со мной приключился припадок истерического хохота, после ее обеспокоенного «слушай, Лексо, а он не импотент?». Объяснять ей, что, пошлейшим образом выражаясь, у тебя стоит только по большой любви и только на меня, оказалось бесполезно.
Она настолько уверена в своей неотразимости для любого мужчины, что я невольно вспоминаю Вивиан. Так много общего, что порой оторопь берет – те же пальцы, те же волосы, только чуть светлее, немного более стервозные глаза. Но типаж тот же, определенно. Закончит свою жизнь если не в ванной, то уж точно в шикарном джакузи, прирезанная ножом для колки льда. Впрочем, не твоими руками – ты ведь совсем не похож на Скотта.
Ты, конечно, не знаешь, но последние месяцы я все больше по нему скучаю. Наверное, с годами у меня развился пост-стокгольмский синдром. И хотя ты так и не узнал всей истории – так, лишь намеки на его не совсем нормальную психику – я порой чувствую, что ты осознаешь исходящую от него угрозу.
Наверное, только мы с тобой понимаем, что пять лет беспробудного сна, который циничные медики маскировки ради называют комой, для Скотти не помеха. Иногда я просыпаюсь среди ночи с мыслью о том, что вот сейчас зазвонит телефон, и незнакомый голос дежурного врача сообщит, что «мистер Патэрсон пришел в себя», что «ваш телефон оказался единственным, что мы смогли найти», и что «чем скорее вы приедете, тем лучше». Но телефон не звонит вновь и вновь, и я засыпаю опять, прекрасно сознавая, что нет и одного шанса из ста, что еще когда-нибудь он усмехнется, и назовет меня «Лексо, детка», и положит ладонь мне на бедро.
А если когда-нибудь чертов телефон и позвонит с этой новостью, то отнюдь не у меня в доме. И пусть я один прихожу к нему два раза в месяц вот уже пятый год, никто в этой больнице не озаботится известить меня – звонить будут его родителям, похоронившим сына еще тогда, в октябре, в конце двадцатого века. Я узнаю о нем из газет – о таких случаях всегда пишут в провинциальной желтой прессе просто потому что больше им писать не о чем. Но и оттуда я не вычленю правды – они не могут не приврать самую малость, превратив одно слово в драму эпического жанра, - и мне придется самому ехать туда, и искать его, и встречаться с его родителями, и объяснять, кто я такой…
Кто я такой? Старый университетский друг? Но Скотти не учился в университете, наморщат лоб они. Приятель по съемной квартире? Но у нашего мальчика была своя жилплощадь! Любовник его погибшей девушки? Так какого черта вы тут делаете?!
Кто я такой? Несостоявшаяся жертва его тонких замыслов, главный винтик в гениальной интриге, идиллия номер четыре, вот кто я.
Как жаль, что им это не скажет ровным счетом ничего.
Слава богу, что они ничего не поймут.
А потому мне придется ждать, ждать, ждать. Так же, как я жду сейчас – потому что он все еще спит, все такой же бледный и хрупкий, как в тот чертов день когда я согласился с тобой переспать в обмен на нормальную жизнь.
Не поверишь, Ник, но я стал все чаще задумываться о том, что было бы, согласись я тогда, за ночь до его дня рождения, на план, гордо именуемый буквой Б. Кто знает, чем закончилась бы эта история, останься я тогда с ним.
Я почему-то предпочел тебя ему.
Кто бы ответил, почему?
Или – еще лучше – зачем?
Ради бесчисленного количества концертов, на которых девочки первый раз в жизни начинают осознавать для себя, что в нашем противоестественном притяжении что-то есть? И это «что-то» действует на них куда сильнее, чем мечты о счастливой свадьбе с музыкантом. Ради спонтанного секса везде и всегда, когда только эта мысль забредет в голову? Увольте, ты приелся мне хуже сахара, Ник. Я все еще люблю тебя – душой или как это правильно называется, но моему телу тебя достаточно до предела, я перенасыщен тобой, как воздух пылью, я вот-вот начну тобой блевать. Причем блевать по большой любви. Ради псевдосемейной жизни, воплощенной мечты всех пар, неважно, какого они пола и какой ориентации? Но я люблю засыпать в твоей постели, а вовсе не просыпаться в ней. Потоком твоей супружеской любви можно вылечить даже Бриджит Джонс, а я вот-вот сдохну. Серьезно, Ник, не пошел бы ты со своими нежностями?
Мне тридцать три года и одна треть, моя мать все ищет мне «приличную греческую девушку», мои друзья – скопище идиотов, мечтающих о детях и женах, мой парень – нет, ты послушай только, как это звучит – хочет любви, стабильности и меня на бильярдном столе. Причем основательно, с двумя-тремя поцелуями, дежурным стоном и крепким объятием напоследок.
Черт возьми, может, мне начать вести колонку в женском журнале? О том, как изображать неземной оргазм и скрывать полусонное пыхтение? Отлично, это будет еще одна статья дохода. Похоже, дело кончится грязным сексом с собственными деньгами – прямо в банке, не отходя от кассы. Приятно разнообразит мою жизнь, наверное.
Кажется, в двери поворачивается ключ.
Здравствуй, Ники, ты как всегда вовремя.
Я как раз с тобой говорил, только не спрашивай о чем, ладно?
В душ? Ну иди, я подожду, когда ты вернешься и будешь благоухать своим чертовым шампунем из взбесившейся елки, и станешь весь такой отглаженный и приятный в домашней рубашке и старых джинсах.
Где ты, Маккарти, где тебя носит? Наверное, ты рад тому, что я больше не бью тебе по щеке в приступе неконтролируемой любви, что я больше не обзываю тебя блядью почем зря и не рву с тебя брюки, стоит только лифту стать между этажами. Ты так рад в своем неведении, что у тебя над головой вот-вот воссияет нимб божественного незнания.
А ты только представь себе – я вдруг понял, что с удовольствием убил бы тебя, так мне надоела наша милая сказка на ночь. Ники, что случилось? Где то потрясающее время, когда кто-то – да, я опять показываю на тебя пальцем – кончал, стоило мне всего лишь поднять брови? Где наша безудержно пошлая одержимость друг другом, а? Кризис, блядь, среднего возраста. Если ты это скажешь, я, наверное, даже возьму у тебя в рот от благодарности – потому что ты сердобольной своей фразой наконец-то дал мне повод тебя убить.
Потрясающе будет, когда судья – или прокурор какой-нибудь – спросит у меня, какого черта я тебя прикончил? И я начну от сотворения мира, в самых глубоких подробностях описывать свое дерзкое почему. Это будет прямо-таки праздник для работников прессы – от глянцевых изданий столицы до приходской стенгазеты. Это будет практически готовый материал для книги, которую непременно кто-нибудь напишет. Это будет сценарий для фильма, который запретят снимать – просто потому что даже рейтинга «три икса» будет мало. Да и кому нужен фильм, единственный зритель которого был зверски убит как раз для того, чтобы его сняли? Заколдованный круг, Маккарти, который мне не разорвать.
Я столько дней молился, чтобы Скотт пришел в себя.
Я даже выучил наизусть какой-то то ли псалом, то ли что-то в этом роде.
Это встряхнуло бы нас обоих.
А, может быть, дало бы мне сил повернуть все вспять и сделать свой идеальный выбор.
Бог был немного занят и не торопился исполнять мою просьбу. Наверное, Скотт у них проходит по накладным как те сериалы, что показывают в пять утра – их никто не смотрит, они просто заполняют сетку вещания и отбивают деньги с рекламы. Вот только с этим сериалом вышла накладка – обнаружился совершенно ненужный зритель, практически безумный фанат. Но разве будут менять что-то ради одного человека?
Посмотри, Ник, до чего ты меня довел?
Я теперь художественно богохульствую, сравнивая небесную канцелярию с телевидением. Может, стоит продать хоть эту идею какому-нибудь писаке, раз уж я пока не буду тебя убивать?
Ты выходишь из ванной, одетый с головы до ног, у тебя влажные волосы, отчего на воротник свитера капает вода. Я сижу на постели, подобрав под себя ноги, в расстегнутой рубашке и твоих джинсах.
Ты садишься рядом, кладешь ладонь мне на колено и что-то говоришь.
Я не слышу, что именно, но на всякий случай киваю.
Ты улыбаешься.
Ник, черт возьми, врежь мне.
Давай, укуси меня за шею, прямо сюда, чуть выше яремной вены, сцеди кровь до последней капли, размажь ее по губам. Вот так, чтобы тонкой струйкой стекала на подбородок, и я буду ее пить – пить с твоей кожи, давиться самим собой, чувствуя, что ты медленно, но верно сходишь с ума.
Вместо этого ты берешь меня двумя пальцами за подбородок, целуешь, деликатно заваливая на лопатки и мирно стягивая рубашку с плеч.
Потрясающе, наверное, это смотрится со стороны – когда ты, натужно вздыхая, изо всех сил трудишься на поприще по имени я, а у меня на лице застыло выражение мученического удовольствия, сродни тому, что испытываешь, поедая из чувства долга испеченной сестренкой тортик. Первый кусок – вкусно, но остальные шесть…Ники, я скоро буду трахаться с тобой, приговаривая «за маму, за папу» и думая о том, что терпеливому мальчику Алексу за это дадут покататься на велосипеде.
Впрочем, с выражением лица нужно быть осторожным с тех пор, как ты завел привычку смотреть мне в глаза на протяжении всего действа. Довольно утомительно, если честно.
А потому, когда ты, наконец, заснешь – через несколько минут или много-много часов – я повернусь к тебе спиной. Потому что не могу видеть твое беззащитное в темноте лицо и в тысячный раз сознавать, что через несколько дней его выражение болезненным образом исказится - не без моего на то позволения, не без моего в том участия.
Ник, мальчик мой, ты в курсе, что скоро станешь отцом? Твоя птичка Софи, твоя дорогая шлюшка, раскорячившая ноги даже для сомнамбуличного Гленна – о, только не говори, что не знал об этом?! – вознамерилась, наконец, выполнить свое истинное предназначение и приумножить род человеческий. И, похоже, без твоего на то благословления. Впрочем, и я ведь не святой дух…
Кажется, мы вот-вот воплотим в жизнь голубую, прости за каламбур, мечту как минимум пары тысяч мужчин на этой планете.
Мой ребенок будет носить твою фамилию.
5
Я лежал на твоей разворошенной постели, завернувшись в остатки простыни, изорванной на лоскуты порочного вдохновения этого странного мальчика, я смотрел на твои глаза, переполненные неестественной смесью возбуждения и почти детской обиды, я успокаивающе гладил себя по щеке и шептал себе, что все будет хорошо.
На лбу у меня застыли капли масляной краски, пронзительно-зеленой, похожей чем-то на прежний цвет моих глаз. На запястьях – два тонких пореза, его идея, шокирует до безумия. На спине – цепочка робких прикосновений губами, пальцами, лбом.
Он весь изломанный, хрупкий, туго обтянутые кожей мысли, рвущиеся сквозь жилы чувства, безумие, смешанное со льдом в той единственной пропорции, что я любил в самом себе и не чаял найти в этой злой маленькой карикатуре на человека.
Мой маленький принц, он вернулся с того света – ради меня и нашей сумасшедшей симфонии, нашей идиллии, нашей гармонии, наших пафосных слов и скомканных ночей твоего разочарования.
Ты стоял на пороге, разорванный, сломанный, скрученный, обманутый.
Я лежал и смотрел на тебя широко распахнутыми глазами.
Он стоял в углу комнаты, раскрытыми порами уставшей кожи чувствуя и впитывая наши смешавшиеся души.
Чертовски грязные танцы мы тут затеяли.
Твои губы шевельнулись в усилии выхватить что-то из собственных мыслей, но попытка провалилась, и ты замолчал.
Мне не хотелось тебя торопить, но холод сквозь раскрытые осенние окна подобрался к краешкам кожи, я, не чувствуя ни единой кости в теле, свесился с постели в попытке нашарить одежду. Он подхватил мою рубашку буквально в последний момент, заставив мои пальцы схватить воздух, прижал к лицу, глубоко вздохнул, усмехнулся – только мне, ты и не заметил морщинок, пробороздивших края его губ.
Я сел.
Он подошел и с благоговением ребенка, получившего вымечтанную, выплаканную, вымоленную игрушку, набросил рубашку на мои плечи. И осторожно, будто боясь поломать, продел в рукав сначала левую руку, потом правую, потом – задержав дыхание – застегнул все пуговицы снизу вверх. И остановился, замер точно напротив моих губ, спрашивая разрешения и извиняясь за свою непривычную стеснительность.
Я разрешил.
И он, отбросив к черту мысли о тебе, себе, мне, Боге, коме, снеге, вцепился в мои губы, и надорвал кожу, и сглотнул кровь, и повалил на постель, и без прежней бережности, с остервенением полез под рубашку.
Я лежал, раскинув в стороны руки, улыбался, глядя в темнеющий от твоего взгляда потолок, чувствовал его слепые губы – он закрыл глаза и теперь скользил по моей коже без всякой цели, - а ты смотрел на все это, смотрел тягучим, льющимся из твоих провалившихся глаз соленым поток бездумной синевы.
Ты молчал.
Твое молчание забралось мне под кожу, вцепилось в клетки, порвало на молекулы генетические коды, расшифровало мое чертово ДНК и взорвало его, и перемешало с твоим собственным.
Он целовал меня снова и снова, и вся моя кровь с губ уже давно перекочевала на кожу, с кожи на простыни, на его губы, на его щеки, на его лоб.
Ты молчал.
Я лежал, я таял под твоим молчанием так, как никогда не таял под тобой.
Я плавился, я смешивался с ним и с тобой в равных пропорциях, превращая жизнь в золото, золото в кровь и снова, заново, по бешеному кругу, без остановки, я, он, ты.
В какой-то момент меня ударило до боли в мышцах мыслью о том, что он всего-навсего провод, лучик, нить между мной и тобой, красная шелковая тесемка, еще плотнее свивающая наши запястья, сплетающая наши пальцы так, что мы уже никогда не сможем их разнять.
Я думал о том, как тебя позвать.
Как тебя назвать.
Как обозначить тебя раз и навсегда, не оставив тебе лазейки для последующих побегов в твою уютную супружескую реальность, в твои теплые, пряные от корицы мысли, в твой маленький рай.
И пока мои мысли собирались в цепочки, плотных сверкающих звеньев, ты вдруг перестал молчать.
Ты сделала три шага, сбрасывая с плеч разом и жену, и пока еще иллюзорного сына, и усталость чужих попыток поставить тебя на колени перед самим собой..
Просто подошел к своей постели, обычной деревянной кровати с четырьмя подушками, пуховым одеялом и когда-то аккуратно-белоснежной простыней, настолько вжившейся в меня и мои роли.
Подошел, помедлил три невыносимые секунды.
Под твои взглядом он остановился, зажмурив глаза и приподняв голову, подставив затылок под ожидание удара.
Замер.
Вы оба замерли, застыли, остановились, заледенели – на мгновение на невыносимую паузу длиной в мою жизнь.
Вы стояли надо мной двумя сонными призраками, борющимися за одну и ту же душу.
Вы смотрели друг на друга сомкнутыми веками, пустыми глазницами, краснеющими белками, тусклыми радужками, разорванными зрачками..
А потом ты садишься рядом со мной, обнимаешь мое лицо ладонью, твои пальцы бегут по моей щеке, по моей шее, по моему плечу, находят его сжатую ладонь и медленно распрямляют ее.
Он открывает глаза.
Ты смотришь на нас обоих – на меня сквозь него и на него сквозь меня.
Зеркало, отражение, бледная копия.
Ты переводишь взгляд с моего лица на его скулы, с моих волос на его встрепанную челку, с моих окровавленных губ на его усеянную красным дождем шею.
Наконец, ты приоткрываешь губы, выпускаешь наружу сдержанный у порога вздох и легко, не сглатывая ни единого слога, говоришь, глядя на него:
- Мне казалось, ты умер.
Он качает головой, еще не зная, не понимая, не чувствуя того, что ощущаю я.
Он раскрывается тебе на встречу, он растерял свою звериную бдительность, он сомлел под твоим взглядом, он повторил свою ошибку, стоившую ему невосполнимого куска жизни.
Он смотрит в твои глаза и не знает того, что знаю я.
И ты поднимаешь руку – вторую, сжатую в кулак в глубине твоего кармана, - ты выбрасываешь ее вперед, нет же, ты помогаешь ей взлететь, с чужой выдуманной грацией подносишь кисть к его лицу и не даешь ему даже вздохнуть.
Так и не успев проснуться, под нажатием твоего ножа он улыбается, раскрывая свое тело еще сильнее, и его тонкая клетчатая рубашка наливается красным, и я невольно любуюсь на то, как ты повторяешь его же собственные картины, его же зарисовки, его же планы.
Ты отрезаешь его жизнь от меня так, как он пытался сделать это с тобой.
Я не успеваю заметить ту секунду, когда его тело превращается в сломанную куклу.
Ты просто убираешь ладонь, испачканную алым, и я понимаю, что все кончилось.
Ты смотришь на меня.
Голубые глаза, черные волосы.
Что я должен сказать тебе?
Теперь я знаю…
Я лежал на твоей разворошенной постели, и мне снились страшные сны.
И я просыпался тысячи раз, так и не успев сказать самого главного.
Я тебя люблю.
6
Бесконечная осенняя пляска, наконец, сменилась усталыми сугробами вдоль дорог, почерневшими небесами в окнах и плачущим ветром где-то у крыльца.
Мы замкнулись в себе и по вечерам теперь все больше молчали, собравшись в гостиной у камина, пили приторно-сладкий кофе, перебрасывались изредка ничего не значащими репликами и разбредались по холодным постелям.
В доме, последние несколько лет перенасыщенном возбуждением, потом и неряшливостью навязанных чувств вдруг стало тихо и студено. Никто ни к кому не прикасался, никто никого не звал и никто никого не любил.
Все лелеяли свое одиночество, укачивали его на руках, пели ему колыбельные и изредка, поймав чужой взгляд, яростно бросались на его защиту.
Мы даже не завтракали одновременно – каждый хватал попавшееся под руку и возвращался в свою комнату, забирался под одеяло, кутался в плед, согревался книгой, косячком и собственными руками.
Как будто растеряв так и не найденный смысл, мы успокаивали себя ожиданием будущего и зимней спячкой, бездумно дарили себе надежды на то, чего и представить не могли, и попросту спали, спали, спали…
Недолгая вспышка, вернувшая нас с тобой в прошедшие месяцы, оказалась даже не тусклой свечой - спичкой, сгоревшей в секунду, да еще и обжегшей мне пальцы. Ты отдалился, отстранился, отошел от меня еще дальше и глубже, чем все остальные.
Так странно.
Мы как будто меняемся ролями, сами того не замечая.
Мне бы хотелось вернуть твои прежние мысли, твои старые привычки, твое тело в мои пальцы, мою душу в твое сердце.
Мне бы хотелось, но некому меня научить.
Как всегда.
"Я стою на крыльце босиком, прямо на нерасчищенному снегу, окутанный жгучей болью в коченеющих ногах и предвкушением болезни с замысловатым названием на латыни. В моих пальцах тлеет почти целая сигарета, брошенная кем-то из вас в пепельнице на кухне – я так устал, что не побрезгую даже чужой слюной, лишь бы не заставлять себя совершать бессмысленные телодвижения и ехать куда-то за клочком ненастоящего табака.
Я курю и улыбаюсь бледно-желтому утру, перетекающему в стальной день у меня на глазах. В твоей комнате играет радио – та красивая старая песня, я снова забыл, кто ее исполняет, грустный женский голос, спрашивающий у солнца, почему оно до сих пор светит, если…
Из кухни доносится аромат чего-то пряного, твоя жена командует нашим общим другом, исполняющим обязанности добровольного помощника по кухне. Забавно – они так сблизились, что случись это полугодом раньше, мы избежали бы массы проблем. Мы, быть может, даже остались бы друзьями.
Мы с тобой?
Друзьями?
Не смеши меня.
Я не представляю, как с тобой можно дружить; как можно замечать только твое консерваторское образование и правильную речь; как можно не чувствовать твой запах, с годами впитавшийся и в мою кожу, не хотеть забраться в твои глаза и выудить из них эти странные всполохи, поддевающие на крючок и любующиеся медленной агонией очередной жертвы, как можно…
Стоп.
Истлевающая сигарета обжигает мои пальцы, я роняю ее в снег и еще долго смотрю на то, как он тает от прикосновения незаметного огня. Я разрываюсь на метафоры и строки ненаписанных стихов, я цитирую никем не прочитанные книги и все чего-то жду, все на что-то надеюсь.
Лишь бы не спрашивать – почему?
А еще лучше – за что?"
Мне никогда не хотелось уподобляться молчаливым героям черно-белого кино, всегда живущим в Мюнхене и всегда влюбляющимся в понедельник, но я ничего не могу с собой поделать.
Я не верю в карму, не понимаю религии, отчаялся достучаться до Бога.
Я ненавижу зеркала и открытые окна.
Я боюсь больниц и людей, одетых в белое.
Я хотел бы взять тебя за руку и взрослым голосом сказать, что все пройдет.
Все будет нормально.
Я мечтаю о том, что ты повернешься ко мне, и в остатках твоей души, которые язык не повернется назвать глазами, что-то оживет, и твоя ладонь ожогом опустится на мою щеку, и ты меня возненавидишь, и ничего не будет нормально…
Но тебя нет.
Ты – оборванная нить.
Звук заглушенных струн, если угодно.
Я боюсь за тебя и ничем не могу помочь.
Я превратился в самого обычного человека.
Моя жизнь - в самую обычную петлю самого обычного сюжета.
Я задыхаюсь от бессилия и просто смотрю на тебя.
Сквозь стены и шторы, и мысли, и слезы, и сны.
Вернись, пожалуйста.
И вместе мы что-нибудь сможем.
Не изменить.
Хотя бы смириться.
Но ты не слышишь и не можешь меня услышать.
Тебя здесь нет – ты все еще сжимаешь его ледяные пальцы и все еще не веришь сухим словам, которые каждый из нас обязан услышать.
Просто потому что родился на свет.
«Мне очень жаль».
"Я так давно не видел тебя, что стал вдруг с удивлением понимать, что твой образ, лицо, внешний вид – все истерлось, истлело, подменилось чем-то теплым, серым, выдуманным, как туман надо болотами.
Я знаю, что в твоих глазах я сейчас иссыхаю, и нуждаюсь в заботе, и ищу помощи.
Ты помнишь, что в моих глазах тебя больше никогда не будет.
Все это большее не имеет смысла.
Почему все так странно изменилось?
Я потерял вас обоих – одновременно, едва успев осознать один исход, я утонул в другом, я растерял крупицы, остатки, частички бессмысленных слов в попытке осознать, понять, смириться…
Я помню, как пытался избежать этих изрезанных будней, как хотел попросту закончить свой путь, вбить колышек, поставить галочку и уйти.
«Он бы не одобрил».
Ты не забыл, как искать ключи к моим мыслям.
Ты правильно выбрал тембр голоса и идеально подобрал слова.
К черту, не тебе знать, что он одобрил бы, а что нет, не тебе разбираться в его душе, в его глазах, в его снах…
Я так и не поговорил с ним.
Я так и не услышал его голос опять.
Все, что у меня есть – трескучая пленка на старом проигрывателе, катушка, три минуты его усталой сонной болтовни, теория идиллий, изложенная его хрипловатым, неестественно низким для такой хрупкости голосом.
Фотография в альбоме – в тот чертов день рождения какой-то умник подловил нас за столом, с бутылкой вина, не остывшим желанием тебя в моих глазах и холодной, смирившейся яростью – в его. Черно-белый кадр подвыпившего дилетанта, запечатлевший его в единственно искреннем образе.
Что я несу, Боже?
Почему Ты позволяешь солнцу светить?
Я опять стал маленьким, маленьким, маленьким…
Мама, закрой мне глаза.
Я боюсь мертвецов".
Ты стоишь на крыльце, у тебя дрожат плечи, тебя хочется обнять, и я не позволяю себе этого сделать.
Тебе легче в твоем одиночестве, в твоем выдуманном мире, где этот дом все еще полон людьми, где на кухне кто-то готовит обед, а скрип половиц сходит за музыку.
Ты не хочешь поверить, что мы остались одни в этой заснеженной пустыне, и – случись небесам разверзнуться – тебе придется делить остатки своих дней со мной.
Я не успеваю сделать и шага.
Ты оборачиваешься и шепотом говоришь:
- Я хочу домой.
Мне кажется, что на ресницах у тебя блестят слезы.
Впрочем, наверное, это просто снег.
