1.
Spandau Ballet. Gold.
Я очень хорошо помню эту песню – с первых нот и первых букв.
Now he’s in love with you.
О, да.
В 83-м году мне было 10 лет, и интересовался я совершенной другой музыкой.
В 2003-м под эту песню я был приятно удивлен.
Да уж, мягко сказано.
Я помню это сонное безумие – мои клетчатые брюки, взметнувшуюся челку и его возмутительную черную футболку с просьбой «suck my banana» на груди.
Как пишут эти озабоченные девочки в своих рассказах о нем? Сейчас найду… Вот, точно: «он был чертовски привлекателен и, без сомнения, понимал это… его расправленные плечи… впалый живот…»
Черта с два.
Сознавал он это, как же.
Ничего более соблазнительного, чем его сутулая спина мне видеть как-то не довелось. Хотя тут я лукавлю, конечно, - потому что его отнюдь не впалый, мягкий, теплый живот нравился мне до сумасшествия, я обожал становится рядом с ним на этих групповых снимках, когда фотографы просят обнять друг друга, сказать «секс» вместо «сыр» и нацепить на себя пресловутый “gay look”.
Помню я эти фотосессии…
Парни тогда вдоволь посмеялись на одной из тех фотографий, где у него чуть задралась рубашка, и мои пальцы оказались на коже, а не на шелке.
По всеобщему мнению, на этом кадре видок у нас был а-ля «бесконтактный секс».
В павильоне было невыносимо жарко, свет направили черте как, и мы получились оригинальными до невозможности – он, взмокший, с прилипшей ко лбу прядью волос и приоткрытым ртом, чуть наклонившись к объективу, стоит передо мной; моя правая рука у него на животе, глаза закрыты, нижняя губа прикушена. И только я знаю, что от усталости и скуки.
Снимок этот, естественно, в печать не пошел.
Посмеялись и забраковали.
А через пару дней я нашел распечатку мерзкого качества в книге, которую он читал, вместо закладки. Вид она имела затрепанный. Впрочем, может быть, он просто быстро читал и постоянно ее перекладывал…
О чем это я?
Так вот, Spandau Ballet, Gold, и как меня удивляли.
У нас была вечеринка «в стиле 80-х», у него на квартире – десяток гостей, парочка напросившихся, алкоголь ящиками и трескучие пленки на кассетнике – потому что к гитарам мы в тот вечер прикасаться зареклись.
Вечер шел своим чередом, и те, кто пришли со спутницами, довольно быстро набравшись сами и споив их, вовсю сокращали дистанцию. К двум часам ночи спальня, ванная, кладовка и кухня были облюбованы страстными парочками и даже одной резвой троицей.
В маленькой комнатке, исполнявшей обязанности гостиной, остались только мы двое – здесь все и вправду совпало, практически как в этих очаровательных сублимациях из интернета.
Играла какая-то песня Breakfast club, он полулежал на диване, закинув колени на подлокотник и закрыв глаза, а я возился с не желавшей откупориваться паленой русской водкой.
А когда пробка, наконец, поддалась и даже стала скручиваться, я эту чертову емкость едва не выронил. Потому что он что-то тихо сказал.
Во сне.
Я и сейчас отлично помню это странное, щекочущее, возбуждающее чувство – как будто я подглядывал за его снами.
Сначала мне даже показалось, будто он притворяется. Я поставил чертову бутылку на стол, подошел к нему, прислушался.
Естественно, ничего, кроме ровного дыхания, не услышал.
Может, мне просто показалось.
Ага, конечно.
Едва дыша и совершенно не соображая, какого черта делаю, я уселся на колени около дивана и уставился на него во все глаза.
Примерно таким же взглядом, каким моя диетствующая сестричка награждала кремовые тортики. Или, может быть, еще безумнее.
А потом он вдруг вздрогнул и застонал, от чего мое сердце совершило тройное сальто и упало куда-то в район коленей.
От зрелища его приоткрывшихся губ мне стало тесно в одежде.
От слова, которое он произнес – в собственной коже.
Я моментально отвел взгляд с его лица, боясь разбудить, и остолбенел от представшего ниже зрелища – не просыпаясь, ни на секунду не задержав дыхания, он автоматически сунул ладонь в карман джинсов.
И судя по тому, как теперь натягивалась ткань, без занятия он ее там не оставил.
Так прошло, наверное, минут пять – бесконечных и невыносимых, когда я, только что, не свесив язык через плечо, прожигал взглядом молнию на его чертовых штанах, борясь с тем, чтобы не расстегнуть собственную.
А потом он вдруг прекратил.
Губы расплылись в улыбке.
Вздохнул.
Остановил пальцы.
Перевернулся на бок, спиной ко мне.
И если бы только спиной…
Тому, что бесталанные девочки-клише априори называют «мужественными узкими бедрами» (я бы все-таки попросил разъяснить лично мне, что уж такого мужественного в заднице), у него может позавидовать иная девица.
Эх, был бы я сексуальным маньяком или хотя бы аскетом годичной давности…
Кончилась бы наша дружба прямо там, на этом диванчике, сразу же после меня.
Если бы да кабы…
А так я просто сидел с осоловевшими глазами и все прокручивал у себя в голове то несчастное слово, которое он произнес во сне.
И вот когда эта самая Gold закончилась, он резко перевернулся на спину, сел, вскочил даже, уставился на меня мутными со сна глазами и задал любимый вопрос всех нечаянно заснувших людей:
- Что-то случилось?
Да нет, ничего, Ник, ты просто опять дрочил во сне.
Ага, у меня на глазах.
Я только плечами пожал.
А больше он мне в тот вечер ничего не сказал – потому что в комнату вошла его девушка.
Забавно.
Я в то время ночами сидел перед компьютером, обливаясь – в лучшем случае – слюнями при чтении всех этих «слэшей» про него и себя, а у него была подружка.
Впрочем, снилась-то ему не она.
Если, конечно, он не имел обыкновения, занимаясь любовью, называть ее моим именем.
Все-таки я правильно расслышал.
Он точно сказал «Алекс».
И ни хрена это меня не удивило, если уж быть откровенным.
2.
- Это что, я тебя спрашиваю?!
Он ткнул мне под нос скомканную распечатку какого-то текста.
Я вяло пробежал по нему глазами.
«…подходишь, ничуть не смущаясь нетрезвого окружения, вынимаешь у меня из рук кружку и, притянув за рубашку так близко, что мы едва не соприкасаемся губами, шепчешь: - Потанцуй со мной, Алекс…»
Мать твою, только не это! Только не…
- Ты отвечать собираешься?! – он, похоже, уже порядком разозлился, потому как схватил меня за воротник и притянул нос к носу. У меня задрожали колени, и, судя по тому, какое странное выражение появилось у него на лице, все мои… кхм, мысли по поводу того, что он стоит в трех миллиметрах от меня, поднялись как-то выше, чем позволяли приличия.
- Ну…. Это из интернета, - заплетающимся языком пробормотал я, - Э-э… фанаты пишут. Фанатки, точнее.
- Да уж конечно! – рявкнул он и встряхнул меня за воротник, - Какие, мать твою, фанатки?! Откуда они знают про то, как мы убирались перед днем рождения Боба?! Или про то, как мы ездили в Мюнхен две недели назад?! Об этом вообще никто кроме нас и Глена не в курсе!!
- Ну, чего ты заводишься-то, - я попытался похлопать его по плечу, но получилось как-то слишком томно, и в результате я огреб по ребрам и отлетел на полметра, - Ник, ты обалдел?! Больно же!
- Я тебя сейчас еще больнее сделаю, если ты мне не объяснишь, что это за дерьмо! – он демонстративно закатал рукава, - И быстро, я ждать не собираюсь!
О, да, Ник.
Я знаю, ты любишь, чтобы все было молниеносно, черт возьми.
- Ты спрашиваешь, что это? Ты точно хочешь узнать?! – я вырвал листы у него из рук, скользнул взглядом – естественно, ему попалась самая подробная часть, он же никогда ничего на половину не делает!
- Интересуешься, кто это написал, Маккарти?! – я ткнул его пальцем в грудь, и от неожиданности он даже чуть отошел, - Я собственноручно, вот этими руками! Видишь у меня мозоль на среднем пальце?! Я спрашиваю, видишь?!
Он непонимающе кивнул.
- Я себе руку сбил в кровь не об струны, Ник, а об чертову ручку – я исписал штук двадцать, наверное. Одна песня – один рассказ, одно интервью – один рассказ, одна фотосессия – один…
- Какого черта?! Ты конченый придурок, Хантли! – он отшатнулся, - Ты вообще понимаешь, что говоришь?!
Я? Прекрасно понимаю. А вот ты, кажется, нет.
- Ты… да я даже представить себе не мог…
- Чего, Ник? Что я часами за тобой наблюдал, примечал все твои чертовы привычки, дышал тебе в ухо и ждал твоей реакции, подслушивал твои сны и строчил эти чертовы рассказы?
- Дрочил ты, а не строчил…
- А если бы так?!
В ответ он толкнул меня в плечо, я оступился и грохнулся на колени. Он взял меня за воротник и, приподняв, прошептал: - Я бы тебя убил, сволочь, честное слово, убил бы!
- Так давай, Ники? Или ты боишься себе признаться в том, что даже и ударить меня не можешь?! Давай, покажи, на что ты способен! Настоящий мужик, твою мать, так и веди себя соответственно! Или ты просто не хочешь верить в то, что твой лучший друг два года не может переодеваться с тобой в одной комнате, и причиной тому его легкая тобой озабоченность?! Так что ли?!
- Пошел ты в задницу, чертов долбаный извращенец, - выдохнул он, все еще держа меня за воротник.
- О’кей, детка, но только в тво…
Последнее слово он вбил кулаком обратно в мою челюсть. Естественно, разбив мне губу и ссадив собственные пальцы. Я сглотнул кровь, он швырнул на пол распечатки и развернулся к выходу, видимо, посчитав разговор оконченным.
Ну и зря.
Я все равно не смог удержаться…
На самом деле, как я ему голову не разбил, схватив за лодыжку и потянув на себя – загадка природы. Но навернулся он здорово – рухнул на пол, причем практически на меня, и на секунду даже затих – соображая, видимо, что произошло.
А потом попытался отпихнуть меня.
Ну да не тут-то было.
От меня вообще отцепиться сложно, а уж если я еще и усилия приложу…
- Чего смотришь? – усмехнулся я, схватив его за плечи и вдавив обратно в ковер. От положения «Алекс сверху, я под ним» Нику явно стало не по себе. А тут еще проснулась моя грязная натура, и я не смог его не поддразнить – наклонился низко-низко и, едва касаясь губами уха, прошептал: - Боишься, руки буду распускать?
- Еще чего, - с усмешкой ответил он и, моментально обхватив меня за пояс, притянул к себе. Но не успела абсурдность ситуации дойти до моего несколько опьяневшего сознания, как он перевернулся на живот.
А точнее, на меня.
От такой перемены слагаемых мне стало неожиданно жарко.
И как-то не по себе.
- Ты что-то побледнел, Хантли, - прошептал он, издеваясь над моей интонацией, - Это же вроде твои эротические мечты сбываются, разве нет?
- В моих эротических мечтах…. обычно отсутствовал… момент насильственной смерти… посредством удушения чужим весом, - выдохнул я совершенно неудобоваримую фразу, уставившись ему прямо в смеющиеся глаза.
А тяжело было и вправду – он навалился на меня всем телом.
Действительно решил убить, что ли?
- Знаешь, Хантли, я сегодня очень добрый, сам себе удивляюсь. Все твои рассказы – изобразил меня таким ангелом, что впору надевать нимб и стирать крылья. Жаль только, что это неправда.
Я знаю, Ник.
Всегда знал.
Я попытался вздохнуть, но черта с два у меня это получилось.
- Мне тяжело, правда, - прошептал я, - Дышать уже нечем.
- Странный ты все-таки, - заявил он невпопад, но все-таки отодвинулся. Сел, подогнув под себя ноги, и опять посмотрел на меня с какой-то непонятной смесью презрения и снисходительности в глазах.
А зрелище я собой являл и вправду жалкое – волосы дыбом, лицо в крови и в пыли, рубашка мятая, брюки… Ладно, не будем об этом.
- Что смотришь? Любуешься?! – огрызнулся я.
- Удивляюсь, - откликнулся он, - Мечтатель ты хренов, Алекс, и ничего больше.
- В смысле? – то ли я не понимал, о чем он, то ли он сам уже запутался.
- Да без смысла. Как тебе все это в голову пришло? Ты же никогда в жизни не осмелишься…
Не в голову это приходит, Ник. По крайней мере, не сразу.
- Замолчи уже, а? – я придвинулся к нему чуть ближе.
- Ладно, все, - как-то устало сказал он, - Посмеялись, и хватит.
- Вот и я о том же, - вдох-выдох, вдох-выдох, - А ты, Маккарти, все как издеваешься.
Мне показалось, он оцепенел, когда моя ладонь оказалась на его щеке.
- Говоришь, смелости не хватит?
Молчание.
Только не ногами по лицу, нам завтра в Альберт-холле выступать…
Он не шевельнулся.
Внимательно смотрел мне в глаза.
Была не была, Ник.
Но насчет ног я тебя прошу…
Чушь это все про горячую кожу и пульсирующие жилки.
У него была холодная шея, а пульс бился едва слышно. Может быть, потому что мое собственное сердце бухало в каждой части тела.
Осторожно прихватил кожу клыками и замер, дурея от невозможного ощущения… А он вдруг дернулся, да так, что мои зубы оцарапали ему кожу и клацнули друг об друга.
- Это все… на что ты… способен? – он все еще пытался издеваться, но ему уже стало не по себе. Неужели действительно верил в то, что я откажусь от этой попытки?
Перестань уже, Ник. Заткнись и не мешай.
Губы у него тоже были холодные. Неподатливые и сухие.
Он вовсе и не думал отвечать на мои усилия, даже не приоткрыл рот, не закрыл глаза.
Но ведь и не оттолкнул.
Это вселяло беспочвенную надежду.
- Что тебе нравится? – еще не додумав мысль, я уже ее высказал и сам не понял, что имел в виду. Он как будто очнулся и посмотрел на меня с ужасом.
Все.
Если сейчас ты скажешь «перестань»…
- Прекрати, - прошептал он.
Я же просил этого не говорить.
Я подцепил ногтем первую пуговицу на его рубашке, и он даже не попытался перехватить мою руку. Как будто сдался.
Он не сопротивлялся и не протестовал, когда я нашел у него на шее цепочку с этим чертовым камешком, в который мне хотелось вцепиться с тех пор, как он стал его носить, а потом и вовсе завел привычку, нервничая, держать его во рту.
Я знаю десяток людей, считающих это отвратительным.
И я с удовольствием обменял бы это чертово знакомство на возможность безнаказанно наблюдать, как он, нахмурившись, сосредоточенно гоняет цепочку из одного уголка губ в другой.
Когда мои губы оказались на его шее, он судорожно сглотнул, и я почувствовал, как вздрогнули его мышцы. Черт побери, Маккарти, ты как издеваешься, постоянно меня мучая…
Ну да ладно.
Ты за это еще рассчитаешься.
Он не успел и духа перевести, а я уже расстегнул молнию на его брюках.
На мгновение он приоткрыл глаза, столкнулся с моим взглядом и как будто даже попытался что-то сказать.
Но, почувствовав мои пальцы, опустил веки вновь.
- Зачем… просто объясни мне… я же знаю, что ты этого хочешь… тебе же нравится… черт возьми, ну ты же не можешь этого отрицать, - я нес какую-то околесицу, впиваясь губами в его шею и сходя с ума от ощущения того, как напрягается он под моей ладонью, а он все пытался что-то возразить, беспомощно приоткрывая рот и попросту ловя губами воздух, мне до чертиков хотелось уже прекратить все это, добиться от него признания в своей слабости, я же знал, мы оба знали, что все это не просто так…
Так какого черта я должен был себя сдерживать, меня напополам разрывало желанием сделать это не рукой, мне до судорог хотелось перехватить его в рот… но я удержался, хоть и рискуя лишиться рассудка.
Просто потому что понял, что он не выдержит.
Слишком много… сразу.
Тут он как будто почувствовал что-то, опять попробовал отодвинуться, и я легонько сжал пальцы, прекрасно понимая, чего он пытался избежать.
- Не получилось, а, Ник? – я усмехнулся, глядя на то, как он на секунду совершенно по-детски покраснел, и убрал ставшую влажной руку.
С минуту мы оба молчали – он тщательно пытался скрыть тяжелое, прерывистое дыхание, я же предвкушал продолжение.
- Успокоился? – вдруг хрипло поинтересовался он.
- Что? – черт подери, да это к тебе куда больше относится.
- Теперь ты перестанешь писать всю эту чушь? Ты же убедился…
В чем?! В том, что тебе достаточно не то, что моих губ, а только руки?! Маккарти, черт тебя подери, ну зачем… я же… как можно было все так испортить?!
Тем временем он шустро застегнул брюки, потом рубашку и даже попытался улыбнуться:
- Ну… ты теперь доволен?
Какого хрена? Дал развернуть обертку, понюхать шоколадку…и отбираешь?!
Я ошарашено промолчал.
А в ответ он просто резко встал и ушел из комнаты – как будто ничего и не было, ни рассказов, ни его удара, ни всего остального….
Минуты две я не мог в это поверить.
Черт тебя подери, Ник.
Не надейся даже теперь от меня отделаться.
Притвориться, что это для тебя ничего не значит.
Так и быть, привыкни к мысли о том, что это было.
И было хорошо.
А там я покажу тебе, что бывает потрясающе.
И если ты думаешь, что сможешь этого избежать…
Ты так ошибаешься, детка.
3.
«Какого черта ты делаешь?!»
«Ты знаешь».
Судя по несмолкающему реву и не прекращающим извиваться в судорогах восторга девицам из первого ряда, никто не понял, что вот уже третью минуту подряд я раздеваю его у всех на виду, едва сдерживаясь, чтобы не изнасиловать здесь же.
«Прекрати!»
Глаза у него вовсе не голубые – синие, чернильные, темные-темные.
И отчаянно сопротивляются моему взгляду.
Ну, да – все, все, все, что я делаю с ним - просто смотрю.
Не свожу глаз с мокрой рубашки и блестящих от пота волос.
Кусаю глазами.
И он вздрагивает, будто мои зубы и впрямь добрались до его вен.
Ненормальное ощущение – я могу получить его только здесь, перед тысячами людей, я схожу с ума, завожусь до предела от этого безумия и незаметной вседозволенности.
Он пытается отвести взгляд – в очередной раз тщетно, но так чертовски вовремя.
Томсон вламывает в бас-бочку собственную душу с таким видом, будто это Эстер, Боб удрученно дергает единственную струну, переход – раз! - и привычный слом музыки, все это уже наизусть…
И все равно.
Чертово соло, под которое сердце начинает сбивать пульс, не слышишь собственных мыслей, от нечеловеческого возбуждения начинает пульсировать даже позвоночник…
И я иду к нему, не прекращая играть.
Аккорд – шаг, меняю ступни синхронно струнам…
«Ну же, Ник».
И он принимает вызов.
Ухмыляется, посылая мне грязный, оценивающе снисходительный взгляд, и я благодарю господа за то, что мои руки все еще заняты гитарой.
Шагает мне на встречу.
Раз, два, три.
Стадион все еще заходится от воплей, стонов, всхлипов.
Люди бьются в одном ритме с музыкой, и слово «секс» приобретает новое, единственное верное – здесь и сейчас - значение.
Крики повисают в воздухе, окутывают нас, оседают на наши тела, ядовитый туман, испаренное сумасшествие.
От его глаз бьет током.
Язык и губы вспоминают о песне, горло послушно выдает вбитые даже в подсознание звуки, а я не могу отвести глаз от его расширяющихся зрачков.
Он все еще думает, что держит все под контролем.
Действительно – наши души занимаются любовью на глазах у двадцати тысяч человек.
Все в норме, Ники.
Никто не заметил.
Я теряю счет времени.
Отключаюсь.
Сплю.
Умираю.
Кончаю и кончаюсь.
Le petit mort, черт подери.
И, когда он, наконец, отводит помутневшие глаза, опускает пальцы на клавиши, начинает играть следующую песню, я резко прихожу в себя.
Впрыгиваю обратно в тело.
Веки опускаются сами собой.
Глаза режет от боли.
Детка, не хватало только в обморок на сцене хлопнуться.
По избитому сценарию после концерта мы едем пить.
Нажираться.
Полироваться виски, водкой и прочей алкогольной дрянью в пределах вытянутой руки, пить, пить, пить до тошноты, до желания выблевать собственную душу в объятия раздолбанного туалета и утопиться в раковине.
Добивать себя.
Доводить до беспамятства, до полного истощения энергии и эмоций.
Умирать, чтобы с утра родиться заново.
Младенцы с похмельем и трещащими головами – наш профиль.
Мертвые детки – в компетенции кудрявого ангела Боба с уже свернутыми косячками и вечным добрым «травитесь, млекопитающие».
Клуб – какой-то, кому теперь нужны названия и рекомендации? Томсон рвется к своим чертовым пластинкам, Эстер ловит его за брюки – ее собственные, между прочим, эта придурочная семейка имеет, похоже, один комплект одежды на двоих, да и тот, небось, из полиэстера…
Боб – заправским жестом требует пинту пива, которую здесь именуют как-то иначе, смешным таким словом, я его, конечно, забыл.
Глен и улыбчивые мужики из Q до хрипоты спорят о какой-то извечной философской чуши, ударяющей во все пьяные и усталые головы с одинаковой частотой и силой, сидя в самом темном углу и обдавая еще-хочу-но-уже-не-могу взглядами проходящих мимо девиц.
Маккарти шляется черт знает где, и я вообще не помню, поехал ли он с нами.
Или притворяюсь, что не помню.
Остаться в одиночестве тут нельзя – даже в сортире настигнут, а ты еще радуйся, если не в расстегнутые штаны полезут с блокнотом и просьбой дать автограф.
Ага, сейчас дам.
Так дам, что закачаешься, детка.
- Поговорить надо, - заявляет Ник, расстегивая брюки и вставая рядом.
- Угу.
Излюбленная до идиотизма сцена из полицейских фильмов – два бесшумно отливающих героя, интеллигентно косясь на чужое хозяйство, обсуждают побег серийного убийцы.
Под гомерический хохот и хруст попкорна из зала.
Бред полный.
Комедия поз и положений.
Иду мыть руки, он опять рядом.
Синхронно намыливаем ладони.
Я смотрю в зеркало на свою серую вытянувшуюся физиономию, всклокоченные волосы, бесцветные глаза и опять растрескавшиеся губы.
Глядя на это существо за стеклом легче всего подумать, будто я только тем и занимаюсь, что практикую разнообразные формы секса ночи напролет. А в довесок еще и особо изощренную манеру целоваться.
Как изрекала моя пресловутая сестричка – ах если бы!
Авитаминоз и недосып.
Как говорит мой терапевт, жуйте валерьяновый корень и больше занимайтесь спортом.
Впрочем, даже скажи он «курите марихуану и чаще трахайтесь», это мало что изменит…
- Знаешь, Ник, - я сую руки под сушилку, - Я устал, как собака, у меня трещит башка и желудок прыгает где-то в глотке…
- Ну... э-э, - многозначительно сообщает он, чем доводит меня окончательно.
- Черт подери, ты достал меня уже со своими разговорами за жизнь! – я резко разворачиваюсь, цепляюсь в его воротник все еще влажными руками и встряхиваю, - Что тебе надо от меня?! Что?!
- Руки убери, Хантли, - он пытается оторвать мои ладони от рубашки.
Ник, черт тебя подери, оставь меня в покое.
Дай мне хоть на время забыть о твоем существовании, а?
- Алекс, перестань.
Мать твою, Маккарти.
Ненавижу это слово.
А когда его говоришь ты…
Я не успеваю даже вздохнуть, когда он ударяет меня по лицу.
Правильно, Ники, лучшая защита, как известно.
Оборачиваюсь к зеркалу.
Бледные скулы, кровь из носа – контрастной струйкой.
Куда как колоритный персонаж.
- Голову запрокинь, - неожиданно советует он.
- Пошел ты, - наклоняюсь, чтобы умыться.
Он дергает меня за шкирку.
Разворачивает к себе.
Перевозбужденные мурашки устраивают танцы у меня на пояснице.
- Прекрати ко мне лезть, - рявкает он, - Иначе я за себя не отвечаю, ты понял?!
- Да кто еще к кому лезет, - вяло сопротивляюсь я.
Колени подгибаются.
В голове копошится хитрая мысль.
А если…
Жаль, пришлось закрыть глаза, и я не видел выражения его лица.
«Падая в обморок» прямо ему в руки.
Конечно, мне хотелось не этого.
О, черт побери, если я начну перечислять все, чего бы хотел от тебя, детка, ты поседеешь еще до конца первой страницы.
Но и сползать по его рубашке, чувствуя, как он пытается удержать мое тело от падения и невольно стискивает в руках…
Удовольствие выше среднего.
- Алекс! – он как следует встряхивает меня и даже пытается заглянуть в глаза, осторожно приподняв веко большим пальцем.
Лучше не стоит.
Я чертовски правдоподобно их закатил.
И пока он ослабляет руки, соображая, что же со мной делать, я деликатно сползаю на колени.
Совершенно не заостряя на том его внимания.
А когда он, опомнившись, опускает глаза, я невинно улыбаюсь.
Глядя на него исподлобья.
Ведь мы оба знаем, что будет дальше?
А, Ники?
4.
Он затолкнул меня в комнату, шагнул следом, рывком запер дверь на щеколду.
- Ты что там нес, а?! Ты вообще думаешь, прежде чем пасть раскрывать?!
Я промолчал. В голове все еще слишком активно бродил хмель от выпитого, чтоб я мог шевелить языком. Он схватился за голову, вздохнул с каким-то отчаянным стоном и опустился в кресло, уронив лицо в ладони. Я остался стоять, прислонившись к стене и ловя глазами расплывчатые пятна в воздухе. Меня едва держали ноги, и по спине отчаянно ползала липкая дрожь, то и дело подгоняющая к горлу комок.
- Скажешь хоть что-нибудь?
- Меня тошнит, - еле выговорил я, чувствуя, что вот-вот расстанусь с прошедшей вечеринкой посредством возврата ее наружу из моего истерзанного организма. Он прикрыл глаза ладонью, как будто больше не мог или не хотел меня видеть, и вдруг – также резко, как и все, что он делал, - вскочил, обхватил меня за плечи и буквально потащил в ванную – благо, в этом доме практически в каждой комнате она была своя. Расстояние в два метра я еще кое-как был способен одолеть на своих ногах…
Пока я пугал сантехнику, стоя на четвереньках, он осторожно поддерживал меня за плечи. А когда, практически наизнанку вывернувшись, я бессильно вздохнул и почувствовал, что валюсь навзничь, кое-как удержал, помог подняться и подвел к раковине.
Из бесстрастно серебряного зеркала на меня смотрела бледная заострившаяся физиономия с темными, практически фиолетовыми кругами вокруг ввалившихся глаз, испачканными губами и взмокшей, прилипшей ко лбу челкой. Не говоря ни слова и левой рукой все еще сжимая меня за плечи, он развернул кран с холодной водой, набрал полную горсть и внезапно, быстро меня наклонив, плеснул мне в лицо. А потом еще и еще раз, и снова, и опять; почувствовав, как капли забираются в нос, в глаза, я попытался вырваться, но куда там – его рука держала бережно, но крепко. И пока он умывал меня, нещадно возя по лицу ледяной мокрой ладонью, я отфыркивался и кряхтел не хуже кошки, чувствуя, как головная боль медленно уходит.
- Пришел в себя, - он скорее удовлетворенно констатировал, нежели спросил, и, наконец, отпустив меня, взял с крючка полотенце, - Вытри физиономию, замерзнешь.
Я послушно уткнулся носом в душно пахнущую лавандой махровую тряпку, которая совершенно не спасала от стекшей под воротник воды и стылых капель, лениво скользящих по спине.
- Спасибо, - сказал я, когда мы вернулись в комнату.
Он вновь сел в кресло, я, даже не спрашивая разрешения, улегся на его постель – как был, в ботинках и не первой свежести одежде, поверх песочного покрывала.
- И как с тобой говорить после этого, - философски вздохнул он, поднимаясь на ноги и отходя к двери, - Я дверь запирать не буду, и так все уже расходятся, никто не войдет. Спи, чучело.
- Не побудешь со мной, - так же утвердительно, как недавно он, сказал я, уткнувшись носом в собственную руку. В комнате вдруг стало напряженно тихо – настолько, что я услышал не только собственное дыхание, но и его.
- Черт бы тебя побрал, - сообщил он и захлопнул дверь. Как выяснилось через мгновение, когда под его весом скрипнула кровать, с этой стороны. Он вытянулся на боку у меня за спиной и со смешком не то попросил, не то предупредил: - Только руки не распускай.
У меня не было сил даже разговаривать. От того, что рядом со мной, в каких-то трех дюймах, просто лежал еще один человек, от которого, несмотря ни на что, шло тепло и смущенная доброта, меня сморило окончательно. Глаза закрылись сами собой, и, уже ни о чем не думая, я провалился в сон.
Я никогда не спал спокойно – меня всегда навещали странного формата кошмары, какие не приходили, быть может, и к Хичкоку, - а потому каждую ночь я исправно переворачивался с бока на бок сотни раз, сбивая простыни и одеяло. Как не преминула мне заявить спустя год после расставания девушка, с которой я когда-то намеревался связать свою жизнь, спать со мной в одной постели – это удовольствие для тех, кто хочет погибнуть, будучи истыканным острыми локтями-коленями до смерти.
Я проснулся от сонного шепота и теплого прикосновения дыханием к левому уху: - Ну, ну, успокойся, что ты опять забился…
Еще сквозь сон я почувствовал, как он крепко обнял меня, обхватил поперек живота и прижал к себе, опустив подбородок мне на плечо и продолжая шептать что-то бессвязно успокаивающее.
Я попытался осторожно высвободиться, и, конечно же, разбудил его окончательно. Но вместо того, чтобы отпустить меня и отшатнуться, как я и предполагал, он чуть ослабил руки и, продолжая меня обнимать, улегся на спину, естественно, потянув меня за собой. Мой нос ткнулся ему в ключицу, его пальцы зарылись в отросшие волосы у меня на затылке, и в груди у меня возникла вдруг тягуче-сладкая, тянущая боль.
Он был на три года младше меня, но почему-то всегда казался куда более взрослым, чем я сам, пронеслось у меня в голове. Он погладил меня по макушке и, осторожно развернув к себе, поцеловал.
В лоб.
- Я люблю тебя, - сказал он, и та моя часть, которую люди называют сердцем, забыв, что это на самом деле всего лишь кусок мяса, рванулась, по меньшей мере, к небесам. И больно упала – когда, спустя секунду, он добавил, заставив меня вспомнить, кто есть кто: - Ты - мой лучший друг. Смешно, правда?
Правда. Так смешно, что плакать хочется.
- Странные у тебя понятия о дружбе, - прошептал я, стряхивая с плеча его руку и садясь на коленки, - Тактильно небезопасные.
- От тебя научился, - все еще лежа усмехнулся он и вдруг, не сказав ни слова, положил ладонь мне на колено.
Я замер.
Я просто перестал понимать, что происходит.
Особенно когда его ладонь поползла вверх, миновала ремень на джинсах, сама собой забралась под футболку, как будто невзначай погладила по животу и остановилась на ребрах. Не убирая руки, он приподнялся, сел и посмотрел на меня темными глазами.
- Ты все еще этого хочешь, да? Того, про что ты писал…
Я как будто перестал слышать. Его слова забрались мне в подсознание и заглушили все остальные мысли.
Он помнил.
Прошло уже почти два года – и он все еще помнил, как холодным осенним вечером нашел эти чертовы бумажки, исписанные моим неровным почерком, распечатки, сиротливо оставленные на столе в моей комнате, как пришел поговорить со мной, обычным своим манером выбить дурь – и не смог… И как мои пальцы больше не спрашивали у него разрешения, и он не смог сдержаться, и как потом на десятках концертов я пожирал его глазами и однажды, будто последняя шлюха, встал перед ним на колени в прокуренном туалете затрапезного клуба, и не слушающимися от волнения пальцами расстегивал его брюки.
И как все это кончилось четыре месяца назад, когда он отнюдь не внезапно женился. И как я малодушно отказался присутствовать на похоронах своих надежд и желаний, прикрывшись нашей общей работой.
- Я знаю, что ты хочешь сказать, - улыбнулся он, когда я начал выходить из оцепенения, - То, что говорят все и всегда. «Ты не должен этого делать, особенно ради меня, я тебе запрещаю…». Помолчи, пожалуйста. Не делай клише из собственной любви.
Я послушно промолчал.
- Я люблю тебя, - снова сказал он, и его слова ударили меня по щеке, - Я люблю тебя, пусть и не так, как ты хотел бы. Я же не виноват.
Конечно, нет…
Не виноват и я.
- И я хочу помочь тебе. Просто… чтобы ты разобрался. В себе. В нас.
И отделался от тебя.
- Я не слишком понимаю, что и как, - наивным полудетским голосом, но со смешком, выдающим уже нарастающую нервозность, сказал он, - Но ты же… объяснишь?
Не мучай себя и меня, хотелось сказать мне.
Но еще больше хотелось продолжать этот странный разговор голосов и пальцев, душ и тел, чувствовать, как боль медленно нарастает в висках и мука приобретает странный горько-сладкий вкус утонувшего в мартини лимона.
- Все, как обычно, - скучным голосом ответил я, не двигаясь с места и все еще чувствуя горячую тяжесть его пальцев на своей коже, - Когда что-то будет… по-другому, я тебя предупрежу.
Он кивнул с полной серьезностью, и я почувствовал, что мои глаза заболели смотреть на него. Я, осторожно взяв за запястье, отвел его руку, и, стараясь больше не встречаться с ним глазами, стянул футболку. Кожа моментально покрылась мурашками; от холода или от его взгляда, я уже не думал.
Он сидел подле меня и не двигался с места.
Я почувствовал, как коченеют мои плечи.
- Я… - безвольным голосом пролепетал он, отчаянно покраснев.
- Все нормально, - все также скучно откликнулся я и потянулся за футболкой, - А вот я, кажется, полный идиот.
- Прости, пожалуйста… я… это не так просто, как… кажется.
Я знаю.
Я помню твой взгляд, когда я впервые попытался прикоснуться к тебе иначе, чем обычно. Я помню, как ты ударил меня по лицу, когда я попытался тебя обнять.
Я помню, как ты привалился к стене, дыша со свистом и едва сдерживая рвущиеся глухие стоны. И как с силой оттолкнул меня, стоило закончиться этой внезапной идиллии между нами.
Я не верю, что ты только и мечтал о том, как стать мучеником и помочь мне, бедному, заблудившемуся в себе…
Он мягко – если только уместно здесь это слово – вырвал скомканную футболку у меня из рук и, придвинувшись чуть ближе, сказал:
- Боюсь, тебе придется подсказывать мне уже сейчас.
Как ты трахаешь свою жену, чесался мой язык, она чертит тебе инструкции?
Он как будто почувствовал мое настроение и внезапно резко оттолкнул меня. Я мешком повалился на спину, и он, опершись на расставленные у моей головы руки, навис надо мной:
- Ты – чертов эгоист.
- Это новость?
- Если тебя хочется жалеть себя, я помогу тебе. Я сделаю так, как ты хочешь.
Я все еще молчал.
Он опустил голову и поцеловал меня в уголок губ. Осторожно, боясь куда больше, чем хотел бы показать мне. Я же просто лежал, глядя в потолок поверх его плеча, и думал не о том, что тысячи раз осмеливался представить себе то, что сейчас происходит между нами; не о том, что я не могу поверить в то, что это правда; не о том, что как будто должно было быть для меня важно. Я думал о том, что всех своих девушек он целовал именно так, сначала в губы, потом переключался на шею, сползал на ключицы; и что, наверное, точно так же он согласился переспать бы и с затосковавшей подружкой моей младшей сестры, вздумай та пожаловаться на жизнь. Из жалости и благородства.
- Не надо, - прошептал я, когда он, с трудом просунув ладонь мне под затылок, притянул меня к себе и попытался поцеловать, - Не надо мне твоих жертв…
- Заткнись, - зло прошипел он, - И помоги мне раздеться.
Пальцы плохо слушались нас обоих.
Он с остервенением зарывался в мои волосы и скорее кусал, нежели целовал, в губы; я расстегивал его рубашку, то и дело забираясь под нее ладонями, чувствуя, как он дрожит – от злости, от возбуждения или еще черт знает от чего.
- Мне холодно, - прошептал он, оторвавшись, наконец, от моих уже порядком истерзанных губ, - И ты будто покойник.
Не успел я поинтересоваться, к чему относится это заявление – к моей неподвижности или все-таки к температуре тела, как он снова уложил меня на спину, быстро избавился от рубашки и нагнулся ко мне.
Пока его губы скользили по моей шее, я еще пытался связно мыслить, но в какой-то момент они поползли вниз, увлекая вслед за собой и остатки моего сознания. Он не отрывался от меня ни на мгновение, а его пальцы уже вцепились в пряжку моего ремня.
- Ты еще можешь… - начал было говорить я, но он уже покончил с ремнем и с молнией.
- Уже нет, - ответил он.
И я почувствовал его ладонь. Холодную, чуть влажную от волнения, осторожную, мягкую. Я не успел привыкнуть к этому ощущению. Не прошло и нескольких секунд, как холод его пальцев сменился горячим дыханием. Неловкими до нежности губами. Осторожным прикосновением языка.
Мне показалось, я умер.
- Но… - он замялся, - Так же нельзя…
И как я мог тебе объяснить, что об этой боли можно мечтать, ее можно хотеть куда больше чем ласки и нежности, потому что только боль – настоящая, только она - реальна и не замутнена, и в ней уже не будет твой жалости, твоей жертвенности, твоего равнодушия.
- Ты… тебе не очень больно? – прошептал он, пристально вглядываясь в мое лицо, и осторожно придвигаясь чуть ближе, чуть сильнее.
Казалось, меня режут изнутри.
Я покачал головой, пытаясь хоть чуть-чуть расслабиться.
Убрать с лица мученическую гримасу.
Не зажмуривать глаза до вспыхнувших ресниц.
- Тебе больно, - понял он и внезапно, резко, одним движением довел боль до предела. Я почувствовал, что не могу больше сдерживаться и вот-вот, прямо сейчас, в эту секунду, начну орать и метаться, как будто мое тело прижигают каленым железом.
Он закрывал мои губы ладонью, целовал меня в глаза, глухим шепотом все повторяя и повторяя «прости меня, прости меня, прости меня…».
Я не ответил бы, даже если б смог.
И когда я перестал видеть, когда слезы, которые так нужно было сдержать, рванули из-под век двумя жгучими полосами, когда мне показалось, что я уже никогда не смогу забыть этой боли, этого странного унижения, о котором я так долго мечтал, когда у меня сорвалось дыхание, и стало так тяжело отдавать легким воздух…
Боль вдруг сменилась тягучим, странным, скручивающим удовольствием.
Сведенные судорогой ноги расслабились, пальцы, вцепившиеся в простыню, оказались в его влажных волосах, спина прогнулась, грозя вот-вот переломить позвоночник, и в затылке стучал нечеловечески быстрый пульс.
Я повис между небом и землей на несколько вечных минут.
Я перестал принадлежать себе.
Он звал меня по имени.
И в моем помутившемся сознании металась неуместная мысль – я чувствовал себя так, будто смотрел в кинотеатре любимый фильм, тонул в нем, погружался в его мир – куда более цельный, правильный и настоящий, чем мой собственный…
Но стоит мне только поверить в него, как в зале зажжется свет.
Побегут титры.
Все кончится.
Все.
И я умирал - снова и снова, понимая, что больше никогда не смогу родиться заново.
Он опрокинулся на спину, закрыл лицо руками, ребра все еще ходили ходуном от дыхания, чуть не сломавшего грудную клетку.
Ты бы хоть обнял меня, подумалось мне.
Когда он поднялся, постель тихонько скрипнула. А потом заскрипели и половицы – он одевался быстро, на ходу, так же, как делал это всегда. Я лежал, нелепо уставившись в потолок, и в этом скрипе мне слышалась какая-то странная невозмутимость.
- Прости меня, - он обернулся на пороге и просто добавил: - Я не смог дать тебе то, о чем ты просил. Но я хотя бы попытался...
Он быстро вышел из комнаты своей обычной, чуть припрыгивающей походкой, как всегда ссутулив плечи.
Вот и все.
Больше не будет никогда этой комнаты, этой постели, его извиняющегося тона, моего жалкого эгоизма, нашего переплетенного дыхания.
Никогда.
Никогда.
Ник...
КОНЕЦ
Spandau Ballet. Gold.
Я очень хорошо помню эту песню – с первых нот и первых букв.
Now he’s in love with you.
О, да.
В 83-м году мне было 10 лет, и интересовался я совершенной другой музыкой.
В 2003-м под эту песню я был приятно удивлен.
Да уж, мягко сказано.
Я помню это сонное безумие – мои клетчатые брюки, взметнувшуюся челку и его возмутительную черную футболку с просьбой «suck my banana» на груди.
Как пишут эти озабоченные девочки в своих рассказах о нем? Сейчас найду… Вот, точно: «он был чертовски привлекателен и, без сомнения, понимал это… его расправленные плечи… впалый живот…»
Черта с два.
Сознавал он это, как же.
Ничего более соблазнительного, чем его сутулая спина мне видеть как-то не довелось. Хотя тут я лукавлю, конечно, - потому что его отнюдь не впалый, мягкий, теплый живот нравился мне до сумасшествия, я обожал становится рядом с ним на этих групповых снимках, когда фотографы просят обнять друг друга, сказать «секс» вместо «сыр» и нацепить на себя пресловутый “gay look”.
Помню я эти фотосессии…
Парни тогда вдоволь посмеялись на одной из тех фотографий, где у него чуть задралась рубашка, и мои пальцы оказались на коже, а не на шелке.
По всеобщему мнению, на этом кадре видок у нас был а-ля «бесконтактный секс».
В павильоне было невыносимо жарко, свет направили черте как, и мы получились оригинальными до невозможности – он, взмокший, с прилипшей ко лбу прядью волос и приоткрытым ртом, чуть наклонившись к объективу, стоит передо мной; моя правая рука у него на животе, глаза закрыты, нижняя губа прикушена. И только я знаю, что от усталости и скуки.
Снимок этот, естественно, в печать не пошел.
Посмеялись и забраковали.
А через пару дней я нашел распечатку мерзкого качества в книге, которую он читал, вместо закладки. Вид она имела затрепанный. Впрочем, может быть, он просто быстро читал и постоянно ее перекладывал…
О чем это я?
Так вот, Spandau Ballet, Gold, и как меня удивляли.
У нас была вечеринка «в стиле 80-х», у него на квартире – десяток гостей, парочка напросившихся, алкоголь ящиками и трескучие пленки на кассетнике – потому что к гитарам мы в тот вечер прикасаться зареклись.
Вечер шел своим чередом, и те, кто пришли со спутницами, довольно быстро набравшись сами и споив их, вовсю сокращали дистанцию. К двум часам ночи спальня, ванная, кладовка и кухня были облюбованы страстными парочками и даже одной резвой троицей.
В маленькой комнатке, исполнявшей обязанности гостиной, остались только мы двое – здесь все и вправду совпало, практически как в этих очаровательных сублимациях из интернета.
Играла какая-то песня Breakfast club, он полулежал на диване, закинув колени на подлокотник и закрыв глаза, а я возился с не желавшей откупориваться паленой русской водкой.
А когда пробка, наконец, поддалась и даже стала скручиваться, я эту чертову емкость едва не выронил. Потому что он что-то тихо сказал.
Во сне.
Я и сейчас отлично помню это странное, щекочущее, возбуждающее чувство – как будто я подглядывал за его снами.
Сначала мне даже показалось, будто он притворяется. Я поставил чертову бутылку на стол, подошел к нему, прислушался.
Естественно, ничего, кроме ровного дыхания, не услышал.
Может, мне просто показалось.
Ага, конечно.
Едва дыша и совершенно не соображая, какого черта делаю, я уселся на колени около дивана и уставился на него во все глаза.
Примерно таким же взглядом, каким моя диетствующая сестричка награждала кремовые тортики. Или, может быть, еще безумнее.
А потом он вдруг вздрогнул и застонал, от чего мое сердце совершило тройное сальто и упало куда-то в район коленей.
От зрелища его приоткрывшихся губ мне стало тесно в одежде.
От слова, которое он произнес – в собственной коже.
Я моментально отвел взгляд с его лица, боясь разбудить, и остолбенел от представшего ниже зрелища – не просыпаясь, ни на секунду не задержав дыхания, он автоматически сунул ладонь в карман джинсов.
И судя по тому, как теперь натягивалась ткань, без занятия он ее там не оставил.
Так прошло, наверное, минут пять – бесконечных и невыносимых, когда я, только что, не свесив язык через плечо, прожигал взглядом молнию на его чертовых штанах, борясь с тем, чтобы не расстегнуть собственную.
А потом он вдруг прекратил.
Губы расплылись в улыбке.
Вздохнул.
Остановил пальцы.
Перевернулся на бок, спиной ко мне.
И если бы только спиной…
Тому, что бесталанные девочки-клише априори называют «мужественными узкими бедрами» (я бы все-таки попросил разъяснить лично мне, что уж такого мужественного в заднице), у него может позавидовать иная девица.
Эх, был бы я сексуальным маньяком или хотя бы аскетом годичной давности…
Кончилась бы наша дружба прямо там, на этом диванчике, сразу же после меня.
Если бы да кабы…
А так я просто сидел с осоловевшими глазами и все прокручивал у себя в голове то несчастное слово, которое он произнес во сне.
И вот когда эта самая Gold закончилась, он резко перевернулся на спину, сел, вскочил даже, уставился на меня мутными со сна глазами и задал любимый вопрос всех нечаянно заснувших людей:
- Что-то случилось?
Да нет, ничего, Ник, ты просто опять дрочил во сне.
Ага, у меня на глазах.
Я только плечами пожал.
А больше он мне в тот вечер ничего не сказал – потому что в комнату вошла его девушка.
Забавно.
Я в то время ночами сидел перед компьютером, обливаясь – в лучшем случае – слюнями при чтении всех этих «слэшей» про него и себя, а у него была подружка.
Впрочем, снилась-то ему не она.
Если, конечно, он не имел обыкновения, занимаясь любовью, называть ее моим именем.
Все-таки я правильно расслышал.
Он точно сказал «Алекс».
И ни хрена это меня не удивило, если уж быть откровенным.
2.
- Это что, я тебя спрашиваю?!
Он ткнул мне под нос скомканную распечатку какого-то текста.
Я вяло пробежал по нему глазами.
«…подходишь, ничуть не смущаясь нетрезвого окружения, вынимаешь у меня из рук кружку и, притянув за рубашку так близко, что мы едва не соприкасаемся губами, шепчешь: - Потанцуй со мной, Алекс…»
Мать твою, только не это! Только не…
- Ты отвечать собираешься?! – он, похоже, уже порядком разозлился, потому как схватил меня за воротник и притянул нос к носу. У меня задрожали колени, и, судя по тому, какое странное выражение появилось у него на лице, все мои… кхм, мысли по поводу того, что он стоит в трех миллиметрах от меня, поднялись как-то выше, чем позволяли приличия.
- Ну…. Это из интернета, - заплетающимся языком пробормотал я, - Э-э… фанаты пишут. Фанатки, точнее.
- Да уж конечно! – рявкнул он и встряхнул меня за воротник, - Какие, мать твою, фанатки?! Откуда они знают про то, как мы убирались перед днем рождения Боба?! Или про то, как мы ездили в Мюнхен две недели назад?! Об этом вообще никто кроме нас и Глена не в курсе!!
- Ну, чего ты заводишься-то, - я попытался похлопать его по плечу, но получилось как-то слишком томно, и в результате я огреб по ребрам и отлетел на полметра, - Ник, ты обалдел?! Больно же!
- Я тебя сейчас еще больнее сделаю, если ты мне не объяснишь, что это за дерьмо! – он демонстративно закатал рукава, - И быстро, я ждать не собираюсь!
О, да, Ник.
Я знаю, ты любишь, чтобы все было молниеносно, черт возьми.
- Ты спрашиваешь, что это? Ты точно хочешь узнать?! – я вырвал листы у него из рук, скользнул взглядом – естественно, ему попалась самая подробная часть, он же никогда ничего на половину не делает!
- Интересуешься, кто это написал, Маккарти?! – я ткнул его пальцем в грудь, и от неожиданности он даже чуть отошел, - Я собственноручно, вот этими руками! Видишь у меня мозоль на среднем пальце?! Я спрашиваю, видишь?!
Он непонимающе кивнул.
- Я себе руку сбил в кровь не об струны, Ник, а об чертову ручку – я исписал штук двадцать, наверное. Одна песня – один рассказ, одно интервью – один рассказ, одна фотосессия – один…
- Какого черта?! Ты конченый придурок, Хантли! – он отшатнулся, - Ты вообще понимаешь, что говоришь?!
Я? Прекрасно понимаю. А вот ты, кажется, нет.
- Ты… да я даже представить себе не мог…
- Чего, Ник? Что я часами за тобой наблюдал, примечал все твои чертовы привычки, дышал тебе в ухо и ждал твоей реакции, подслушивал твои сны и строчил эти чертовы рассказы?
- Дрочил ты, а не строчил…
- А если бы так?!
В ответ он толкнул меня в плечо, я оступился и грохнулся на колени. Он взял меня за воротник и, приподняв, прошептал: - Я бы тебя убил, сволочь, честное слово, убил бы!
- Так давай, Ники? Или ты боишься себе признаться в том, что даже и ударить меня не можешь?! Давай, покажи, на что ты способен! Настоящий мужик, твою мать, так и веди себя соответственно! Или ты просто не хочешь верить в то, что твой лучший друг два года не может переодеваться с тобой в одной комнате, и причиной тому его легкая тобой озабоченность?! Так что ли?!
- Пошел ты в задницу, чертов долбаный извращенец, - выдохнул он, все еще держа меня за воротник.
- О’кей, детка, но только в тво…
Последнее слово он вбил кулаком обратно в мою челюсть. Естественно, разбив мне губу и ссадив собственные пальцы. Я сглотнул кровь, он швырнул на пол распечатки и развернулся к выходу, видимо, посчитав разговор оконченным.
Ну и зря.
Я все равно не смог удержаться…
На самом деле, как я ему голову не разбил, схватив за лодыжку и потянув на себя – загадка природы. Но навернулся он здорово – рухнул на пол, причем практически на меня, и на секунду даже затих – соображая, видимо, что произошло.
А потом попытался отпихнуть меня.
Ну да не тут-то было.
От меня вообще отцепиться сложно, а уж если я еще и усилия приложу…
- Чего смотришь? – усмехнулся я, схватив его за плечи и вдавив обратно в ковер. От положения «Алекс сверху, я под ним» Нику явно стало не по себе. А тут еще проснулась моя грязная натура, и я не смог его не поддразнить – наклонился низко-низко и, едва касаясь губами уха, прошептал: - Боишься, руки буду распускать?
- Еще чего, - с усмешкой ответил он и, моментально обхватив меня за пояс, притянул к себе. Но не успела абсурдность ситуации дойти до моего несколько опьяневшего сознания, как он перевернулся на живот.
А точнее, на меня.
От такой перемены слагаемых мне стало неожиданно жарко.
И как-то не по себе.
- Ты что-то побледнел, Хантли, - прошептал он, издеваясь над моей интонацией, - Это же вроде твои эротические мечты сбываются, разве нет?
- В моих эротических мечтах…. обычно отсутствовал… момент насильственной смерти… посредством удушения чужим весом, - выдохнул я совершенно неудобоваримую фразу, уставившись ему прямо в смеющиеся глаза.
А тяжело было и вправду – он навалился на меня всем телом.
Действительно решил убить, что ли?
- Знаешь, Хантли, я сегодня очень добрый, сам себе удивляюсь. Все твои рассказы – изобразил меня таким ангелом, что впору надевать нимб и стирать крылья. Жаль только, что это неправда.
Я знаю, Ник.
Всегда знал.
Я попытался вздохнуть, но черта с два у меня это получилось.
- Мне тяжело, правда, - прошептал я, - Дышать уже нечем.
- Странный ты все-таки, - заявил он невпопад, но все-таки отодвинулся. Сел, подогнув под себя ноги, и опять посмотрел на меня с какой-то непонятной смесью презрения и снисходительности в глазах.
А зрелище я собой являл и вправду жалкое – волосы дыбом, лицо в крови и в пыли, рубашка мятая, брюки… Ладно, не будем об этом.
- Что смотришь? Любуешься?! – огрызнулся я.
- Удивляюсь, - откликнулся он, - Мечтатель ты хренов, Алекс, и ничего больше.
- В смысле? – то ли я не понимал, о чем он, то ли он сам уже запутался.
- Да без смысла. Как тебе все это в голову пришло? Ты же никогда в жизни не осмелишься…
Не в голову это приходит, Ник. По крайней мере, не сразу.
- Замолчи уже, а? – я придвинулся к нему чуть ближе.
- Ладно, все, - как-то устало сказал он, - Посмеялись, и хватит.
- Вот и я о том же, - вдох-выдох, вдох-выдох, - А ты, Маккарти, все как издеваешься.
Мне показалось, он оцепенел, когда моя ладонь оказалась на его щеке.
- Говоришь, смелости не хватит?
Молчание.
Только не ногами по лицу, нам завтра в Альберт-холле выступать…
Он не шевельнулся.
Внимательно смотрел мне в глаза.
Была не была, Ник.
Но насчет ног я тебя прошу…
Чушь это все про горячую кожу и пульсирующие жилки.
У него была холодная шея, а пульс бился едва слышно. Может быть, потому что мое собственное сердце бухало в каждой части тела.
Осторожно прихватил кожу клыками и замер, дурея от невозможного ощущения… А он вдруг дернулся, да так, что мои зубы оцарапали ему кожу и клацнули друг об друга.
- Это все… на что ты… способен? – он все еще пытался издеваться, но ему уже стало не по себе. Неужели действительно верил в то, что я откажусь от этой попытки?
Перестань уже, Ник. Заткнись и не мешай.
Губы у него тоже были холодные. Неподатливые и сухие.
Он вовсе и не думал отвечать на мои усилия, даже не приоткрыл рот, не закрыл глаза.
Но ведь и не оттолкнул.
Это вселяло беспочвенную надежду.
- Что тебе нравится? – еще не додумав мысль, я уже ее высказал и сам не понял, что имел в виду. Он как будто очнулся и посмотрел на меня с ужасом.
Все.
Если сейчас ты скажешь «перестань»…
- Прекрати, - прошептал он.
Я же просил этого не говорить.
Я подцепил ногтем первую пуговицу на его рубашке, и он даже не попытался перехватить мою руку. Как будто сдался.
Он не сопротивлялся и не протестовал, когда я нашел у него на шее цепочку с этим чертовым камешком, в который мне хотелось вцепиться с тех пор, как он стал его носить, а потом и вовсе завел привычку, нервничая, держать его во рту.
Я знаю десяток людей, считающих это отвратительным.
И я с удовольствием обменял бы это чертово знакомство на возможность безнаказанно наблюдать, как он, нахмурившись, сосредоточенно гоняет цепочку из одного уголка губ в другой.
Когда мои губы оказались на его шее, он судорожно сглотнул, и я почувствовал, как вздрогнули его мышцы. Черт побери, Маккарти, ты как издеваешься, постоянно меня мучая…
Ну да ладно.
Ты за это еще рассчитаешься.
Он не успел и духа перевести, а я уже расстегнул молнию на его брюках.
На мгновение он приоткрыл глаза, столкнулся с моим взглядом и как будто даже попытался что-то сказать.
Но, почувствовав мои пальцы, опустил веки вновь.
- Зачем… просто объясни мне… я же знаю, что ты этого хочешь… тебе же нравится… черт возьми, ну ты же не можешь этого отрицать, - я нес какую-то околесицу, впиваясь губами в его шею и сходя с ума от ощущения того, как напрягается он под моей ладонью, а он все пытался что-то возразить, беспомощно приоткрывая рот и попросту ловя губами воздух, мне до чертиков хотелось уже прекратить все это, добиться от него признания в своей слабости, я же знал, мы оба знали, что все это не просто так…
Так какого черта я должен был себя сдерживать, меня напополам разрывало желанием сделать это не рукой, мне до судорог хотелось перехватить его в рот… но я удержался, хоть и рискуя лишиться рассудка.
Просто потому что понял, что он не выдержит.
Слишком много… сразу.
Тут он как будто почувствовал что-то, опять попробовал отодвинуться, и я легонько сжал пальцы, прекрасно понимая, чего он пытался избежать.
- Не получилось, а, Ник? – я усмехнулся, глядя на то, как он на секунду совершенно по-детски покраснел, и убрал ставшую влажной руку.
С минуту мы оба молчали – он тщательно пытался скрыть тяжелое, прерывистое дыхание, я же предвкушал продолжение.
- Успокоился? – вдруг хрипло поинтересовался он.
- Что? – черт подери, да это к тебе куда больше относится.
- Теперь ты перестанешь писать всю эту чушь? Ты же убедился…
В чем?! В том, что тебе достаточно не то, что моих губ, а только руки?! Маккарти, черт тебя подери, ну зачем… я же… как можно было все так испортить?!
Тем временем он шустро застегнул брюки, потом рубашку и даже попытался улыбнуться:
- Ну… ты теперь доволен?
Какого хрена? Дал развернуть обертку, понюхать шоколадку…и отбираешь?!
Я ошарашено промолчал.
А в ответ он просто резко встал и ушел из комнаты – как будто ничего и не было, ни рассказов, ни его удара, ни всего остального….
Минуты две я не мог в это поверить.
Черт тебя подери, Ник.
Не надейся даже теперь от меня отделаться.
Притвориться, что это для тебя ничего не значит.
Так и быть, привыкни к мысли о том, что это было.
И было хорошо.
А там я покажу тебе, что бывает потрясающе.
И если ты думаешь, что сможешь этого избежать…
Ты так ошибаешься, детка.
3.
«Какого черта ты делаешь?!»
«Ты знаешь».
Судя по несмолкающему реву и не прекращающим извиваться в судорогах восторга девицам из первого ряда, никто не понял, что вот уже третью минуту подряд я раздеваю его у всех на виду, едва сдерживаясь, чтобы не изнасиловать здесь же.
«Прекрати!»
Глаза у него вовсе не голубые – синие, чернильные, темные-темные.
И отчаянно сопротивляются моему взгляду.
Ну, да – все, все, все, что я делаю с ним - просто смотрю.
Не свожу глаз с мокрой рубашки и блестящих от пота волос.
Кусаю глазами.
И он вздрагивает, будто мои зубы и впрямь добрались до его вен.
Ненормальное ощущение – я могу получить его только здесь, перед тысячами людей, я схожу с ума, завожусь до предела от этого безумия и незаметной вседозволенности.
Он пытается отвести взгляд – в очередной раз тщетно, но так чертовски вовремя.
Томсон вламывает в бас-бочку собственную душу с таким видом, будто это Эстер, Боб удрученно дергает единственную струну, переход – раз! - и привычный слом музыки, все это уже наизусть…
И все равно.
Чертово соло, под которое сердце начинает сбивать пульс, не слышишь собственных мыслей, от нечеловеческого возбуждения начинает пульсировать даже позвоночник…
И я иду к нему, не прекращая играть.
Аккорд – шаг, меняю ступни синхронно струнам…
«Ну же, Ник».
И он принимает вызов.
Ухмыляется, посылая мне грязный, оценивающе снисходительный взгляд, и я благодарю господа за то, что мои руки все еще заняты гитарой.
Шагает мне на встречу.
Раз, два, три.
Стадион все еще заходится от воплей, стонов, всхлипов.
Люди бьются в одном ритме с музыкой, и слово «секс» приобретает новое, единственное верное – здесь и сейчас - значение.
Крики повисают в воздухе, окутывают нас, оседают на наши тела, ядовитый туман, испаренное сумасшествие.
От его глаз бьет током.
Язык и губы вспоминают о песне, горло послушно выдает вбитые даже в подсознание звуки, а я не могу отвести глаз от его расширяющихся зрачков.
Он все еще думает, что держит все под контролем.
Действительно – наши души занимаются любовью на глазах у двадцати тысяч человек.
Все в норме, Ники.
Никто не заметил.
Я теряю счет времени.
Отключаюсь.
Сплю.
Умираю.
Кончаю и кончаюсь.
Le petit mort, черт подери.
И, когда он, наконец, отводит помутневшие глаза, опускает пальцы на клавиши, начинает играть следующую песню, я резко прихожу в себя.
Впрыгиваю обратно в тело.
Веки опускаются сами собой.
Глаза режет от боли.
Детка, не хватало только в обморок на сцене хлопнуться.
По избитому сценарию после концерта мы едем пить.
Нажираться.
Полироваться виски, водкой и прочей алкогольной дрянью в пределах вытянутой руки, пить, пить, пить до тошноты, до желания выблевать собственную душу в объятия раздолбанного туалета и утопиться в раковине.
Добивать себя.
Доводить до беспамятства, до полного истощения энергии и эмоций.
Умирать, чтобы с утра родиться заново.
Младенцы с похмельем и трещащими головами – наш профиль.
Мертвые детки – в компетенции кудрявого ангела Боба с уже свернутыми косячками и вечным добрым «травитесь, млекопитающие».
Клуб – какой-то, кому теперь нужны названия и рекомендации? Томсон рвется к своим чертовым пластинкам, Эстер ловит его за брюки – ее собственные, между прочим, эта придурочная семейка имеет, похоже, один комплект одежды на двоих, да и тот, небось, из полиэстера…
Боб – заправским жестом требует пинту пива, которую здесь именуют как-то иначе, смешным таким словом, я его, конечно, забыл.
Глен и улыбчивые мужики из Q до хрипоты спорят о какой-то извечной философской чуши, ударяющей во все пьяные и усталые головы с одинаковой частотой и силой, сидя в самом темном углу и обдавая еще-хочу-но-уже-не-могу взглядами проходящих мимо девиц.
Маккарти шляется черт знает где, и я вообще не помню, поехал ли он с нами.
Или притворяюсь, что не помню.
Остаться в одиночестве тут нельзя – даже в сортире настигнут, а ты еще радуйся, если не в расстегнутые штаны полезут с блокнотом и просьбой дать автограф.
Ага, сейчас дам.
Так дам, что закачаешься, детка.
- Поговорить надо, - заявляет Ник, расстегивая брюки и вставая рядом.
- Угу.
Излюбленная до идиотизма сцена из полицейских фильмов – два бесшумно отливающих героя, интеллигентно косясь на чужое хозяйство, обсуждают побег серийного убийцы.
Под гомерический хохот и хруст попкорна из зала.
Бред полный.
Комедия поз и положений.
Иду мыть руки, он опять рядом.
Синхронно намыливаем ладони.
Я смотрю в зеркало на свою серую вытянувшуюся физиономию, всклокоченные волосы, бесцветные глаза и опять растрескавшиеся губы.
Глядя на это существо за стеклом легче всего подумать, будто я только тем и занимаюсь, что практикую разнообразные формы секса ночи напролет. А в довесок еще и особо изощренную манеру целоваться.
Как изрекала моя пресловутая сестричка – ах если бы!
Авитаминоз и недосып.
Как говорит мой терапевт, жуйте валерьяновый корень и больше занимайтесь спортом.
Впрочем, даже скажи он «курите марихуану и чаще трахайтесь», это мало что изменит…
- Знаешь, Ник, - я сую руки под сушилку, - Я устал, как собака, у меня трещит башка и желудок прыгает где-то в глотке…
- Ну... э-э, - многозначительно сообщает он, чем доводит меня окончательно.
- Черт подери, ты достал меня уже со своими разговорами за жизнь! – я резко разворачиваюсь, цепляюсь в его воротник все еще влажными руками и встряхиваю, - Что тебе надо от меня?! Что?!
- Руки убери, Хантли, - он пытается оторвать мои ладони от рубашки.
Ник, черт тебя подери, оставь меня в покое.
Дай мне хоть на время забыть о твоем существовании, а?
- Алекс, перестань.
Мать твою, Маккарти.
Ненавижу это слово.
А когда его говоришь ты…
Я не успеваю даже вздохнуть, когда он ударяет меня по лицу.
Правильно, Ники, лучшая защита, как известно.
Оборачиваюсь к зеркалу.
Бледные скулы, кровь из носа – контрастной струйкой.
Куда как колоритный персонаж.
- Голову запрокинь, - неожиданно советует он.
- Пошел ты, - наклоняюсь, чтобы умыться.
Он дергает меня за шкирку.
Разворачивает к себе.
Перевозбужденные мурашки устраивают танцы у меня на пояснице.
- Прекрати ко мне лезть, - рявкает он, - Иначе я за себя не отвечаю, ты понял?!
- Да кто еще к кому лезет, - вяло сопротивляюсь я.
Колени подгибаются.
В голове копошится хитрая мысль.
А если…
Жаль, пришлось закрыть глаза, и я не видел выражения его лица.
«Падая в обморок» прямо ему в руки.
Конечно, мне хотелось не этого.
О, черт побери, если я начну перечислять все, чего бы хотел от тебя, детка, ты поседеешь еще до конца первой страницы.
Но и сползать по его рубашке, чувствуя, как он пытается удержать мое тело от падения и невольно стискивает в руках…
Удовольствие выше среднего.
- Алекс! – он как следует встряхивает меня и даже пытается заглянуть в глаза, осторожно приподняв веко большим пальцем.
Лучше не стоит.
Я чертовски правдоподобно их закатил.
И пока он ослабляет руки, соображая, что же со мной делать, я деликатно сползаю на колени.
Совершенно не заостряя на том его внимания.
А когда он, опомнившись, опускает глаза, я невинно улыбаюсь.
Глядя на него исподлобья.
Ведь мы оба знаем, что будет дальше?
А, Ники?
4.
Он затолкнул меня в комнату, шагнул следом, рывком запер дверь на щеколду.
- Ты что там нес, а?! Ты вообще думаешь, прежде чем пасть раскрывать?!
Я промолчал. В голове все еще слишком активно бродил хмель от выпитого, чтоб я мог шевелить языком. Он схватился за голову, вздохнул с каким-то отчаянным стоном и опустился в кресло, уронив лицо в ладони. Я остался стоять, прислонившись к стене и ловя глазами расплывчатые пятна в воздухе. Меня едва держали ноги, и по спине отчаянно ползала липкая дрожь, то и дело подгоняющая к горлу комок.
- Скажешь хоть что-нибудь?
- Меня тошнит, - еле выговорил я, чувствуя, что вот-вот расстанусь с прошедшей вечеринкой посредством возврата ее наружу из моего истерзанного организма. Он прикрыл глаза ладонью, как будто больше не мог или не хотел меня видеть, и вдруг – также резко, как и все, что он делал, - вскочил, обхватил меня за плечи и буквально потащил в ванную – благо, в этом доме практически в каждой комнате она была своя. Расстояние в два метра я еще кое-как был способен одолеть на своих ногах…
Пока я пугал сантехнику, стоя на четвереньках, он осторожно поддерживал меня за плечи. А когда, практически наизнанку вывернувшись, я бессильно вздохнул и почувствовал, что валюсь навзничь, кое-как удержал, помог подняться и подвел к раковине.
Из бесстрастно серебряного зеркала на меня смотрела бледная заострившаяся физиономия с темными, практически фиолетовыми кругами вокруг ввалившихся глаз, испачканными губами и взмокшей, прилипшей ко лбу челкой. Не говоря ни слова и левой рукой все еще сжимая меня за плечи, он развернул кран с холодной водой, набрал полную горсть и внезапно, быстро меня наклонив, плеснул мне в лицо. А потом еще и еще раз, и снова, и опять; почувствовав, как капли забираются в нос, в глаза, я попытался вырваться, но куда там – его рука держала бережно, но крепко. И пока он умывал меня, нещадно возя по лицу ледяной мокрой ладонью, я отфыркивался и кряхтел не хуже кошки, чувствуя, как головная боль медленно уходит.
- Пришел в себя, - он скорее удовлетворенно констатировал, нежели спросил, и, наконец, отпустив меня, взял с крючка полотенце, - Вытри физиономию, замерзнешь.
Я послушно уткнулся носом в душно пахнущую лавандой махровую тряпку, которая совершенно не спасала от стекшей под воротник воды и стылых капель, лениво скользящих по спине.
- Спасибо, - сказал я, когда мы вернулись в комнату.
Он вновь сел в кресло, я, даже не спрашивая разрешения, улегся на его постель – как был, в ботинках и не первой свежести одежде, поверх песочного покрывала.
- И как с тобой говорить после этого, - философски вздохнул он, поднимаясь на ноги и отходя к двери, - Я дверь запирать не буду, и так все уже расходятся, никто не войдет. Спи, чучело.
- Не побудешь со мной, - так же утвердительно, как недавно он, сказал я, уткнувшись носом в собственную руку. В комнате вдруг стало напряженно тихо – настолько, что я услышал не только собственное дыхание, но и его.
- Черт бы тебя побрал, - сообщил он и захлопнул дверь. Как выяснилось через мгновение, когда под его весом скрипнула кровать, с этой стороны. Он вытянулся на боку у меня за спиной и со смешком не то попросил, не то предупредил: - Только руки не распускай.
У меня не было сил даже разговаривать. От того, что рядом со мной, в каких-то трех дюймах, просто лежал еще один человек, от которого, несмотря ни на что, шло тепло и смущенная доброта, меня сморило окончательно. Глаза закрылись сами собой, и, уже ни о чем не думая, я провалился в сон.
Я никогда не спал спокойно – меня всегда навещали странного формата кошмары, какие не приходили, быть может, и к Хичкоку, - а потому каждую ночь я исправно переворачивался с бока на бок сотни раз, сбивая простыни и одеяло. Как не преминула мне заявить спустя год после расставания девушка, с которой я когда-то намеревался связать свою жизнь, спать со мной в одной постели – это удовольствие для тех, кто хочет погибнуть, будучи истыканным острыми локтями-коленями до смерти.
Я проснулся от сонного шепота и теплого прикосновения дыханием к левому уху: - Ну, ну, успокойся, что ты опять забился…
Еще сквозь сон я почувствовал, как он крепко обнял меня, обхватил поперек живота и прижал к себе, опустив подбородок мне на плечо и продолжая шептать что-то бессвязно успокаивающее.
Я попытался осторожно высвободиться, и, конечно же, разбудил его окончательно. Но вместо того, чтобы отпустить меня и отшатнуться, как я и предполагал, он чуть ослабил руки и, продолжая меня обнимать, улегся на спину, естественно, потянув меня за собой. Мой нос ткнулся ему в ключицу, его пальцы зарылись в отросшие волосы у меня на затылке, и в груди у меня возникла вдруг тягуче-сладкая, тянущая боль.
Он был на три года младше меня, но почему-то всегда казался куда более взрослым, чем я сам, пронеслось у меня в голове. Он погладил меня по макушке и, осторожно развернув к себе, поцеловал.
В лоб.
- Я люблю тебя, - сказал он, и та моя часть, которую люди называют сердцем, забыв, что это на самом деле всего лишь кусок мяса, рванулась, по меньшей мере, к небесам. И больно упала – когда, спустя секунду, он добавил, заставив меня вспомнить, кто есть кто: - Ты - мой лучший друг. Смешно, правда?
Правда. Так смешно, что плакать хочется.
- Странные у тебя понятия о дружбе, - прошептал я, стряхивая с плеча его руку и садясь на коленки, - Тактильно небезопасные.
- От тебя научился, - все еще лежа усмехнулся он и вдруг, не сказав ни слова, положил ладонь мне на колено.
Я замер.
Я просто перестал понимать, что происходит.
Особенно когда его ладонь поползла вверх, миновала ремень на джинсах, сама собой забралась под футболку, как будто невзначай погладила по животу и остановилась на ребрах. Не убирая руки, он приподнялся, сел и посмотрел на меня темными глазами.
- Ты все еще этого хочешь, да? Того, про что ты писал…
Я как будто перестал слышать. Его слова забрались мне в подсознание и заглушили все остальные мысли.
Он помнил.
Прошло уже почти два года – и он все еще помнил, как холодным осенним вечером нашел эти чертовы бумажки, исписанные моим неровным почерком, распечатки, сиротливо оставленные на столе в моей комнате, как пришел поговорить со мной, обычным своим манером выбить дурь – и не смог… И как мои пальцы больше не спрашивали у него разрешения, и он не смог сдержаться, и как потом на десятках концертов я пожирал его глазами и однажды, будто последняя шлюха, встал перед ним на колени в прокуренном туалете затрапезного клуба, и не слушающимися от волнения пальцами расстегивал его брюки.
И как все это кончилось четыре месяца назад, когда он отнюдь не внезапно женился. И как я малодушно отказался присутствовать на похоронах своих надежд и желаний, прикрывшись нашей общей работой.
- Я знаю, что ты хочешь сказать, - улыбнулся он, когда я начал выходить из оцепенения, - То, что говорят все и всегда. «Ты не должен этого делать, особенно ради меня, я тебе запрещаю…». Помолчи, пожалуйста. Не делай клише из собственной любви.
Я послушно промолчал.
- Я люблю тебя, - снова сказал он, и его слова ударили меня по щеке, - Я люблю тебя, пусть и не так, как ты хотел бы. Я же не виноват.
Конечно, нет…
Не виноват и я.
- И я хочу помочь тебе. Просто… чтобы ты разобрался. В себе. В нас.
И отделался от тебя.
- Я не слишком понимаю, что и как, - наивным полудетским голосом, но со смешком, выдающим уже нарастающую нервозность, сказал он, - Но ты же… объяснишь?
Не мучай себя и меня, хотелось сказать мне.
Но еще больше хотелось продолжать этот странный разговор голосов и пальцев, душ и тел, чувствовать, как боль медленно нарастает в висках и мука приобретает странный горько-сладкий вкус утонувшего в мартини лимона.
- Все, как обычно, - скучным голосом ответил я, не двигаясь с места и все еще чувствуя горячую тяжесть его пальцев на своей коже, - Когда что-то будет… по-другому, я тебя предупрежу.
Он кивнул с полной серьезностью, и я почувствовал, что мои глаза заболели смотреть на него. Я, осторожно взяв за запястье, отвел его руку, и, стараясь больше не встречаться с ним глазами, стянул футболку. Кожа моментально покрылась мурашками; от холода или от его взгляда, я уже не думал.
Он сидел подле меня и не двигался с места.
Я почувствовал, как коченеют мои плечи.
- Я… - безвольным голосом пролепетал он, отчаянно покраснев.
- Все нормально, - все также скучно откликнулся я и потянулся за футболкой, - А вот я, кажется, полный идиот.
- Прости, пожалуйста… я… это не так просто, как… кажется.
Я знаю.
Я помню твой взгляд, когда я впервые попытался прикоснуться к тебе иначе, чем обычно. Я помню, как ты ударил меня по лицу, когда я попытался тебя обнять.
Я помню, как ты привалился к стене, дыша со свистом и едва сдерживая рвущиеся глухие стоны. И как с силой оттолкнул меня, стоило закончиться этой внезапной идиллии между нами.
Я не верю, что ты только и мечтал о том, как стать мучеником и помочь мне, бедному, заблудившемуся в себе…
Он мягко – если только уместно здесь это слово – вырвал скомканную футболку у меня из рук и, придвинувшись чуть ближе, сказал:
- Боюсь, тебе придется подсказывать мне уже сейчас.
Как ты трахаешь свою жену, чесался мой язык, она чертит тебе инструкции?
Он как будто почувствовал мое настроение и внезапно резко оттолкнул меня. Я мешком повалился на спину, и он, опершись на расставленные у моей головы руки, навис надо мной:
- Ты – чертов эгоист.
- Это новость?
- Если тебя хочется жалеть себя, я помогу тебе. Я сделаю так, как ты хочешь.
Я все еще молчал.
Он опустил голову и поцеловал меня в уголок губ. Осторожно, боясь куда больше, чем хотел бы показать мне. Я же просто лежал, глядя в потолок поверх его плеча, и думал не о том, что тысячи раз осмеливался представить себе то, что сейчас происходит между нами; не о том, что я не могу поверить в то, что это правда; не о том, что как будто должно было быть для меня важно. Я думал о том, что всех своих девушек он целовал именно так, сначала в губы, потом переключался на шею, сползал на ключицы; и что, наверное, точно так же он согласился переспать бы и с затосковавшей подружкой моей младшей сестры, вздумай та пожаловаться на жизнь. Из жалости и благородства.
- Не надо, - прошептал я, когда он, с трудом просунув ладонь мне под затылок, притянул меня к себе и попытался поцеловать, - Не надо мне твоих жертв…
- Заткнись, - зло прошипел он, - И помоги мне раздеться.
Пальцы плохо слушались нас обоих.
Он с остервенением зарывался в мои волосы и скорее кусал, нежели целовал, в губы; я расстегивал его рубашку, то и дело забираясь под нее ладонями, чувствуя, как он дрожит – от злости, от возбуждения или еще черт знает от чего.
- Мне холодно, - прошептал он, оторвавшись, наконец, от моих уже порядком истерзанных губ, - И ты будто покойник.
Не успел я поинтересоваться, к чему относится это заявление – к моей неподвижности или все-таки к температуре тела, как он снова уложил меня на спину, быстро избавился от рубашки и нагнулся ко мне.
Пока его губы скользили по моей шее, я еще пытался связно мыслить, но в какой-то момент они поползли вниз, увлекая вслед за собой и остатки моего сознания. Он не отрывался от меня ни на мгновение, а его пальцы уже вцепились в пряжку моего ремня.
- Ты еще можешь… - начал было говорить я, но он уже покончил с ремнем и с молнией.
- Уже нет, - ответил он.
И я почувствовал его ладонь. Холодную, чуть влажную от волнения, осторожную, мягкую. Я не успел привыкнуть к этому ощущению. Не прошло и нескольких секунд, как холод его пальцев сменился горячим дыханием. Неловкими до нежности губами. Осторожным прикосновением языка.
Мне показалось, я умер.
- Но… - он замялся, - Так же нельзя…
И как я мог тебе объяснить, что об этой боли можно мечтать, ее можно хотеть куда больше чем ласки и нежности, потому что только боль – настоящая, только она - реальна и не замутнена, и в ней уже не будет твой жалости, твоей жертвенности, твоего равнодушия.
- Ты… тебе не очень больно? – прошептал он, пристально вглядываясь в мое лицо, и осторожно придвигаясь чуть ближе, чуть сильнее.
Казалось, меня режут изнутри.
Я покачал головой, пытаясь хоть чуть-чуть расслабиться.
Убрать с лица мученическую гримасу.
Не зажмуривать глаза до вспыхнувших ресниц.
- Тебе больно, - понял он и внезапно, резко, одним движением довел боль до предела. Я почувствовал, что не могу больше сдерживаться и вот-вот, прямо сейчас, в эту секунду, начну орать и метаться, как будто мое тело прижигают каленым железом.
Он закрывал мои губы ладонью, целовал меня в глаза, глухим шепотом все повторяя и повторяя «прости меня, прости меня, прости меня…».
Я не ответил бы, даже если б смог.
И когда я перестал видеть, когда слезы, которые так нужно было сдержать, рванули из-под век двумя жгучими полосами, когда мне показалось, что я уже никогда не смогу забыть этой боли, этого странного унижения, о котором я так долго мечтал, когда у меня сорвалось дыхание, и стало так тяжело отдавать легким воздух…
Боль вдруг сменилась тягучим, странным, скручивающим удовольствием.
Сведенные судорогой ноги расслабились, пальцы, вцепившиеся в простыню, оказались в его влажных волосах, спина прогнулась, грозя вот-вот переломить позвоночник, и в затылке стучал нечеловечески быстрый пульс.
Я повис между небом и землей на несколько вечных минут.
Я перестал принадлежать себе.
Он звал меня по имени.
И в моем помутившемся сознании металась неуместная мысль – я чувствовал себя так, будто смотрел в кинотеатре любимый фильм, тонул в нем, погружался в его мир – куда более цельный, правильный и настоящий, чем мой собственный…
Но стоит мне только поверить в него, как в зале зажжется свет.
Побегут титры.
Все кончится.
Все.
И я умирал - снова и снова, понимая, что больше никогда не смогу родиться заново.
Он опрокинулся на спину, закрыл лицо руками, ребра все еще ходили ходуном от дыхания, чуть не сломавшего грудную клетку.
Ты бы хоть обнял меня, подумалось мне.
Когда он поднялся, постель тихонько скрипнула. А потом заскрипели и половицы – он одевался быстро, на ходу, так же, как делал это всегда. Я лежал, нелепо уставившись в потолок, и в этом скрипе мне слышалась какая-то странная невозмутимость.
- Прости меня, - он обернулся на пороге и просто добавил: - Я не смог дать тебе то, о чем ты просил. Но я хотя бы попытался...
Он быстро вышел из комнаты своей обычной, чуть припрыгивающей походкой, как всегда ссутулив плечи.
Вот и все.
Больше не будет никогда этой комнаты, этой постели, его извиняющегося тона, моего жалкого эгоизма, нашего переплетенного дыхания.
Никогда.
Никогда.
Ник...
КОНЕЦ
