0
На часах 0:55. Кухня, холодный кофе, болят сбитые в кровь пальцы, и в голове сумбурные пятна. Если память меня не подводит, сегодня пятница, конец июля и две тысячи какой-то год за пыльным окном. И, кажется, через тринадцать секунд в дверь позвонят.
Мысли прыгают, я же иду в холл.
Часы отстают – или он сам пришел раньше.
Кто бы мне сказал, что вельветовые мальчики в провинциальных костюмах могут так выглядеть. Когда он сдувает челку со лба, мне хочется ударить его по губам.
- Ты выглядишь как шлюха, - говорю вместо приветствия, он невинно пожимает плечами, и я неуместно вздыхаю, - Как настроение?
- Обычно, - опускается на корточки и, вытащив из кармана подобие носового платка, непринужденно вытирает запылившиеся туфли, - Привычно. Восхитительно вульгарно.
Распрямляет колени.
Я всегда просыпаюсь с трудом. Открыть глаза, разлепить вечно опухающие веки и попытаться включить сознание мне удается не раньше, чем через полчаса после душеспасительного звона будильника.
Я всегда просыпаюсь с трудом. Но просыпаться ночью еще сложнее.
На часах 0:55. Холодный комок подушки, полоски на простыне, синими ручейками перебегающие в вены на моих руках, чужая ресница на щеке и полусонное ожидание.
Если память меня не подводит, сегодня он собирался прийти.
С вещами и надолго, которое уже планирует затянуться навсегда.
Мелкими шагами - в ванную, уныло озаряя самого себя предвкушением щекочущего нервы известно чего, чистить зубы и плескать в серую плоскость лица экологическую нечистую жидкость, пресыщенную марганцем.
Глотаю зубную пасту и меланхолично размышляю о том, как он придет, на ходу снимая пиджак, ослабляя галстук и разводя в стороны воротник отвратительно черной рубашки.
С тех пор как он сменил наряд выпускника приходской школы на мужской вариант little black dress, меня стали преследовать навязчивые идеи касательно галстуков, запонок и слова «касательно».
Трогательно, ничего не скажешь.
Впрочем, это слово из личного словаря тоже придется вычеркнуть.
Его присутствие наполняет мою жизнь восхитительной двусмысленностью.
Лучший комплимент из тех, что я когда-либо говорил.
На часах 0:55. Память мне изменяет, и день недели приходится отнести к одной из тех тайн, что раскрывают и покрывают исключительно во мраке. Я же банально боюсь темноты, пафосно ругаюсь по-немецки и люблю слово «банально».
Он снова пришел раньше.
Остриг челку.
Надел солнечные очки лунной ночью и теперь, опустив голову мне на колени, видит пятый сон.
Я же пытаюсь вспомнить, кто из нас старше.
И уже к утру, устав дышать в такт, понимаю, что все-таки он.
На часах 0:55, память соблюдает целибат, он не пришел второй раз за три дня, и этажом выше надрывно скрипит кровать. Мои извращенные пальцы истово чешутся по тоскующей в углу швабре, и по молотку, мелодично ударяющемуся о батарею.
Пора объявить мебель вне закона.
Может быть.
В 2:55, завершив свой запоздалый визит к чужим вдохновителям, он все-таки приходит, с порога оставляя повсюду кусочки незнакомого себя.
Его губы непривычно пахнут сигаретами, от волос за десяток шагов разит чужим одеколоном и дешевой выпивкой, на шее стынет след чьих-то неаккуратных губ.
Я ловлю себя на мысли о том, что все это когда-то уже было.
На моих запястьях сплелись его пальцы, и вдоль вен с каждой секундой все глубже пролегают следы ногтей, усеянные еще даже не кровью, а только ее предчувствием.
Он вдыхает мое имя и выдыхает, захлебываясь не то стоном, не то смехом.
По отвыкшему от пота лбу бегут соленые ручейки, стекая по бледной вопреки всем законам коже. Капли высыхают на моих губах, и он опускает веки, опрокидываясь на остатки постели.
Я ловлю себя на мысли о том, что ничего подобного еще не бывало.
Вероятно, это всего лишь иллюзия.
А, может быть, я все еще сплю.
Я всегда просыпаюсь с трудом.
На часах 0:55.
1
Это уже начинало порядком надоедать. Когда у тебя над ухом в тысяча сто сорок пятый раз начинают пьяным голосом выводить припев и без того доставшей песни, да еще и ненавязчиво меняя слова…
You see him, you can't touch him,
You hear him, you can't hold him,
You want him, you can't have him,
You want to, but he won't let you…
Наш юный басист явно отрывался, подкалывая меня своими однообразными пошляцкими шутками и пьяненько хихикая. Вот ведь зараза, а! Пухлощекая блондинистая сволочь!
- Ни-ик, - он в очередной раз икнул у меня над ухом, - Ни-и-к!
Я сделал вид, что внимательно изучаю потрясающий дизайн нашей гримерки - стол, переживший больше чем мы все вместе взятые, какие-то сюрреалистические стулья и стену с тремя гвоздями, на которых теперь висят пиджак Алекса и драный свитер. Еще тут было кресло, в котором спал Пол в обнимку с огромной плюшевой тварью, которую в него швырнули поклонницы.
- Ни-ик! – опять прогундосил засранец запиленной пластинкой.
- Чего тебе надо?! – не выдержал я и обернулся. Потная рожа Боба расплылась в гаденькой улыбочке: - Алекс только что пошел в сортир! Один! Не упусти свой шанс!
- Скотина, - почти беззлобно откликнулся я и проформы ради врезал ему по щеке. Боб ойкнул, покачнулся и плюхнулся мимо стула.
- Твою мать, - прокряхтел он, вставая и отряхивая брюки, - Я же ради тебя стараюсь, придурок влюбленный. Я же знаю, что ты уже весь на мыло изошел…
- Б-о-б, зат-к-ни сво-ю па-с-ть!! – рявкнул я, вскакивая со стула и пихая его в плечо. Боб зашатался, я снова замахнулся… Хлопнула входная дверь, и меня крепко схватили за запястье.
- Ник, остынь! – меня взяли за плечи и хорошенько встряхнули, - Он же просто надрался!
- Угу, - буркнул я, вырвался и, подняв опрокинутый в пылу несостоявшегося боя стул, уселся обратно.
- Боб, - Алекс «как всегда вовремя» усмехнулся, - Шагом марш, нам еще на телеканале каком-то выступать сегодня… Чтоб быстро морду в порядок привел!
- Пошел ты, - отмахнулся Боб. Алекс ткнул ему под нос кулак: - Я тут пока что за старшего, так что иди, детка!
- Только с Полом, - громогласно вызверился Боб, чем моментально разбудил флегматично клевавшего носом барабанщика и привел в полнейший шок.
- Шутка, придурок, - ответил на его немой вопрос басист и вышел, пошатываясь, из гримерки. Пол потянулся, снял со стены свитер и отправился следом – причем на лице у него было написано что-то вроде «и только подумайте, сволочи, что я за ним». Впрочем, мы и не собирались так думать. По крайней мере, я не собирался – а что касается Алекса, его мысли мне вообще не дано понять…
Вот и сейчас, стоило нашим очаровательным в своем усталом идиотизме друзьям убраться во вторую гримерку, как его понесло во все тяжкие.
Я все также сидел за столом, опустив голову в ладони и чувствуя, что не сверли меня взглядом Капранос, то я уже давно бы заснул – прямо здесь, на стуле, согнувшись буквой зю. Я уж года два как понял, что могу делать всю ночь до утра что угодно и встать при этом в шесть утра – если на сцену не выйду. Один же концерт сжирает всю энергию подчистую – я умираю и с трудом рождаюсь заново…
Вот и сейчас мне больше всего на свете хотелось сдернуть с себя мокрую, липкую одежду, на минуту сунуться в душ – и сдохнуть под собственным одеялом, с двадцатью пятью подушками под головой и полным отсутствием людей вокруг.
- Спина болит? – участливо поинтересовался Капранос, присаживаясь на край стола в трех сантиметрах от меня. Я кивнул и, опустив руки, уткнулся носом в стол. Плевать мне на него, на Боба с его прозорливыми шуточками, на непроходимо заторможенного Пола, на поклонников, которые все еще не расходились и орали так, что было слышно даже сквозь четыре стены. Плевать и точка. И пусть не думает, что он для меня что-то значит, и пусть валит к чертовой матери, и пусть…
Кажется, на минуту я все-таки заснул. А когда проснулся, у меня на плечах уже лежали ладони Алекса. Не успел я промычать хоть что-то вяло протестующее, как он стал осторожно растирать мне спину. Сказать, что мне стало лучше уже через минуту – не сказать ничего… Если бы все это до боли не напоминало давно прошедшие события, я бы от удовольствия заурчал. И заснул бы прямо у него в руках… Вот на этой мысли мне стало щекотно и холодно где-то в районе желудка.
- Спасибо, - сказал я и попытался было встать, но не тут-то было – меня моментально вдавили в стул и, жарко дыхнув в ухо, сообщили: - Даже не думай. Я тебя два часа дождаться не мог!
- Алекс!
- Только скажи мне что-нибудь, - прошипел он, - Я тебя своими руками на части порву и съем!
- Извращенец хренов, - протянул я, понимая, что добром это не кончится.
- Заткнись, - Алекс потянул меня за воротник, - И вставай.
- Мне и тут хорошо, - выдавил я и скороговоркой продолжил, - Алекс, я так устал. Давай завтра. Давай дома.
Я почувствовал, что он усмехается, и понял, что теперь уже точно ничего не поделаешь.
- Еще одно слово – и я тебя просто изнасилую, зараза ты этакая. Вставай!
- Капранос, прекрати, - совершенно бессмысленно попросил я.
- Николас мать твою Маккарти! – рявкнул он и рванул меня за воротник. На пол посыпались пуговицы.
- Вот дерьмо, - вздохнул я, все еще не оборачиваясь, - Это была моя любимая рубашка!
- Не фиг выебываться, - назидательно заявил Капранос и тряхнул спинку стула, - Вставай, Ник, шевели задницей!
- Алекс, отвали. Затрахал уже!
- Еще и не начинал даже, Ник.
Мне в одном повезло – у нас менеджеры, техники и все прочие обладают избирательной глухотой. То есть фразу «Выпьем, мужики?» они слышат, а подозрительные звуки из гримерных – никогда. Видимо, это профессиональное… Так что и я, может быть, на их месте, не услышал бы, как Алекс с диким скрипом отодвигает стул вместе со мной от разнесчастного стола.
- Проснись уже, Ник, - настойчиво попросил он, пытаясь сдернуть меня со стула.
- Зря стараешься, - мне было уже наплевать на незапертую дверь, на то, что сюда вот-вот вернутся парни, на все абсолютно, - Иди сюда.
- Куда? – он закатил глаза.
- Сюда, - я похлопал себя по колену, - Садись, Алекс.
- Вставай.
- Садись.
«Нет».
«Да».
«Я хочу по-моему».
«А я хочу тебя».
Никогда не пытайтесь переубедить в чем-то человека, который тяжелее вас на пять килограммов – он вас просто перетянет на свою сторону. Что я и сделал – просто ухватил его за галстук и рванул к себе. Алекс кубарем грохнулся на меня, стул покачнулся, и мы с диким треском упали прямо на пол…
- Ты как?
Более неуместную фразу в момент, когда ты лежишь весь в щепках и занозах, на трех деревяшках, в которые превратился развалившийся стул, придумать сложно.… Когда на тебе, «совершенно случайно» уткнувшись губами в шею, лежит шесть десятков химических элементов, вместе составляющих самого пошлого человека на планете, твоего лучшего друга и перевозбужденное взмокшее животное…
- Живой, - усмехнулся он, приподнимаясь и протискивая ладонь мне под голову, - Ну ты даешь, Маккарти!
Я улыбаюсь, совершенно не соображая, что происходит – в задницу мне врезался гвоздь, надо мной на четвереньках стоит Алекс, и тягуче сосет под ложечкой.
- Я хочу есть.
- Очень вовремя, - он притягивает меня к себе, я опираюсь на локти – и мы оказываемся лицом к лицу.
- Знаешь, что такое Darts of pleasure? – он запрокидывает голову и смотрит на меня из-под взмокшей челки, тяжело дыша и обтирая лоб моей рубашкой.
Я, застегнув ремень на джинсах, задумчиво растираю след от моих зубов на его запястье. Он кладет руку мне на колено и говорит: - Вовсе не стрелы удовольствия, - усмехается своей, как он изволит выражаться, пост – улыбкой, - Darts – это быстрые отрывистые движения.
- Пошляк ты, - я оглядываюсь в поисках хоть какой-нибудь одежды – рубашка превратилась в грязную синюю тряпку, а прикрыться, что называется, по-прежнему необходимо.
- Не отрицаю, - его ладонь начинает елозить по моим джинсам, и мне больших усилий стоит остановить ее. Он изгибает бровь под таким углом, что у меня внутри все начинает медленно плавиться.
- Алекс, перестань, - говорю я, когда он придвигается ближе и трется лбом о мою щеку, - Пожалуйста.
Он, видимо, плохо расслышал, потому что вдруг, обхватив меня за плечи, стал придвигаться еще ближе с явным намерением устроиться у меня на коленях.
- Капранос, - взмаливаюсь я, - Сейчас парни вернутся!
- Получат травмы, - он, пытаясь сесть удобнее, начинает ерзать у меня на коленках так, что я начинаю опасаться за прочность своих джинсов, - Мне плевать, Ник, очнись!
Хорошо сказано, быстро сделано – его язык у меня во рту, я едва дышу оттого, что каждая мурашка, пробегающая по его спине, отдается диким резонансом в самых неожиданных участках моего организма.
- Знаешь, - я из последних сил отрываю его от себя и осторожно пересаживаю на пол, - В прошлый раз было то же самое. И дома. И два года назад. И в тот день, когда я спер твою чертову водку.
- И?
- Алекс, - я чувствую себя прыщавым пятнадцатилетним идиотом, - Я не могу так больше. Мы только и делаем, что сталкиваемся в темных комнатах и заваливаем друг друга без передыха!
- И? – повторяет он, меланхолично проводя ногтем по моей щеке.
- Я не хочу с тобой трахаться, - я умолкаю лишь на секунду. И продолжаю раньше, чем его глаза успевают расшириться от удивления, - Я люблю тебя, Капранос, сволочь ты этакая.
Алекс молчит, и я встаю с пола, подхожу к стене и снимаю пиджак. Накинув его на голые плечи, я не оборачиваюсь и выхожу из гримерки. Все – за доли секунды. Теперь осталось только найти продюсеров во главе с Риком и уволиться к чертовой матери…
В коридоре на меня моментально налетел Пол с потрясающим своей оригинальностью вопросом:
- Ты откуда такой взмокший?
- Подрался с Капраносом, - откликнулся я и покрутил пальцем у виска, - Алекс нажрался в задницу и пошел качать права…
- В чью задницу?! – завопил моментально вылезший из сортира Боб, - И на кого права?
- На твою зарплату, - буркнул Пол, - Ладно, я пошел с инструментами возиться, этого оленя с собой забираю. Ник, напомни Капраносу, что мы выезжаем через полчаса. Если надо – врежь еще раз!
- Хорошо, - вздохнул я и, стараясь не смотреть на Боба, спросил: - Мужики, у кого есть лишняя рубашка?
- Там возьми, - Пол кивнул в сторону их гримерки и, взяв возмущенно вякающего Боба за шиворот, чеканным шагом отправился на сцену. А я пошел переодеваться.
2
Есть в нашей профессии такая хорошая вещь, к которой никак не можешь привыкнуть – непредвиденные обстоятельства, возникающие редко, но всегда чертовски не во время. Абсолютно не тогда, когда надо. И уж точно сегодня ночью, после всех этих объяснений с Капраносом и в конец вымотавшего концерта, мне была совершенно не нужна очередная «маленькая проблемка», как ее соизволил назвать Гленн…
- Твою мать! Да ты издеваешься!
- Ник, а куда деваться? Рейс отменили из-за погоды, а на поезд мы уже опоздали – придется оставаться в городе на ночь, - Гленн пожал плечами, - Скажи еще спасибо, что вы будете в гостинице спать, а не здесь!
- Спасибо, - буркнул я и осекся, пораженный совершенно ужасной, отвратительнейшей догадкой, - В какой еще гостинице?
- В нормальной, - отмахнулся Гленн, - Тут две минуты ехать, сейчас машину пригоним.
- Нет, постой, - лихорадочно соображал я, - Там номера какие?
- Да что ты привязался-то! Обычные, какие еще могут быть в два часа ночи?! Кровати есть, и уже скажите спасибо, что нам удалось найти два двухместных номера!
- Твою мать, - тупо откликнулся я, - Только не говори, что мне придется спать с Капраносом!
- Ну это, мужики, вы уж сами как-нибудь решайте, - заржал Гленн, - Койки все-таки две, зачем уж до крайностей доходить…
В машине (шикарнейший, надо сказать, лимузин нам в этот раз достался) ехали весьма оригинальным образом – Боб сидел, уткнувшись носом в стекло, и нес сам для себя что-то про красивый город, Пол спал – как и всегда, а я отбивался от ненавязчивых притязаний Капраноса на тему «давай поговорим».
- Ник, ты извини, ладно? Глупо как-то получилось… я тебе рубашку порвал, а ты… ты ушел.
- Да что уж там, - великодушно ответил я, косясь на навострившего уши Боба, - В конце концов, не эта первая, не эта последняя… В смысле, ничего страшного.
- А.. Ну и замечательно.
И в салоне повисла гнетущая тишина, прерывающаяся только сонным сопением Пола. Впрочем, я только обрадовался – с Алекса бы сталось начать выяснять отношения при Бобе, и в конце концов, все это обернулось бы полной…
- Парни, мы, кажется, приехали, - подал голос Боб и, распахнув дверь, выполз на свет. То есть, на тьму – ибо времени было столько, во сколько нормальные люди уже встают, а не спать собираются.
Гостиница выглядела не сказать, чтобы очень презентабельно – в подворотне какой-то, между магазином и сомнительным заведением с ярко-красными вывесками у входа и над окнами. Но это было явно лучше, чем ночевка в нашей наполовину разнесенной гримерке, где с некоторых пор даже сидеть не на чем.
Оставив удовольствие разбираться с формальностями Гленну и всем остальным, я утащил ключи от нашей с Капраносом комнаты и прямым курсом направился на третий этаж с благой целью – успеть залезть в душ и заснуть до того, как придет Алекс, и все вернется на круги своя. Ну и кто бы сомневался в том, что я ничего не успел?
Я только и смог, что швырнуть сумку на кровать и, прошествовав в санузел, умыться, как хлопнула дверь. Судя по тому, что из коридора было слышно свистящее дыхание, Капранос несся по лестнице через десять ступенек. Льстить должно, что ли? А вот ни фига не льстит.
Не успел я руки вытереть, как в дверь забарабанили:
- Ник, выйди, поговорить надо.
Чего я и боялся – Алекс решил в очередной раз попытаться завести серьезный разговор. Только что-то ни разу еще у него это не получалось.
- Ну? – я приоткрыл дверь, - Валяй, говори.
- Что тебя заедает так сильно? – невпопад спросил он, подныривая под мою руку и непринужденно усаживаясь на край ванны, - Я же вижу, что ты постоянно бесишься, и не в том дело, что кто-то кого-то любит.
Кто-то кого-то. Отличная формулировка. В точку. Кто-то – кого-то. Какие тут вообще могут быть разговоры, Алекс, если не я – тебя, а кто-то – кого-то… Потрясающе. Феерически превосходно сказано.
- Просто ты выходишь из себя. Причем постоянно - это и парни видят, и Гленн, и все остальные, - лицо Алекса становится таким чертовски сопереживающим и понимающим, что я едва сдерживаюсь, чтобы не врезать ему.
- Когда у нас тур заканчивается? – я с невозмутимым видом начинаю еще раз намыливать руки – черт знает зачем – и гляжу на себя в зеркало – только чтобы не смотреть на него.
- Сам знаешь, что через полторы недели.
- Я в Мюнхен поеду, - говорю я и осекаюсь – потому что мне тут же дают пинка под зад – в прямом смысле слова, валят животом на раковину и берут за горло. Из стремительно запотевающего зеркала на меня смотрит разъяренный Капранос:
- Какого черта ты несешь?
- Алекс, ты обалдел? – хриплю я, но он и не думает ослаблять руки, наоборот, заставляет меня нагнуться еще ниже, только что не макая лицом в мыльную пену:
- Никуда ты от меня не денешься, Маккарти, понял? Я тебе сейчас такой Мюнхен устрою, мало не покажется!
Не смотря на то, что мне почти нечем дышать, я выдавливаю из себя смешок:
- Вы, мистер Капранос, все только обещаете…
- Значит, пора исполнять, - Алекс ослабляет руку, и я, облокотившись на раковину, начинаю натужно кашлять. Он издевательски ободряюще хлопает меня по спине, и внезапно мне становится жарко. Я перестаю кашлять и поднимаю глаза на зеркало.
Это звучит пафосно и примитивно, но в его глазах я вижу бездну, и в какой-то момент мне становится просто страшно. Это как солнечное затмение – два черных провала с тонким золотым нимбом вокруг. Там можно запросто сгинуть. И сделать это с огромным удовольствием…
Он ловит мой взгляд, криво ухмыляется и его ладонь, лежавшая на моей пояснице, сама собой оказывается под рубашкой. В этот момент мой изрядно подъеденный алкоголем и стрессами мозг пронзает злорадная мысль, тут же оказывающаяся в воздухе:
- Знаешь, Капранос, эти девочки много потеряли.
Он поднимает брови. Твою мать. Он. Поднимает. Брови.
- Таким они тебя точно никогда не видели.
- В твоих силах, Ник, - он придвигается ко мне еще ближе и другой рукой, не глядя, нащупывает пуговицы на моей рубашке, - Сделать так, что и не увидят.
- Отлично, - с истерическим смешком выдыхаю я, когда он утыкается лбом мне в затылок так, что от его дыхания у меня по спине начинают бегать мурашки размером с кота, и мысли становится значительно трудней выражать, - Только рубашку – осторожно … Это Пола.
- Я думаю, он знал, на что идет, - шепчет он, стягивая ее с меня, - Отдавая ее тебе.
- Он надеялся на твою скромность, - я опираюсь руками о раковину, понимая, что иначе просто рухну Алексу под ноги, расплавившись к чертовой матери от одного только его голоса, - Он же не знает, какой ты на самом деле.
- Его счастье, - он берется за пряжку на ремне моих брюк и, улыбаясь моему отражению в зеркале, говорит: - Что-то ты слишком разговорчивый, Маккарти… Может, делом займемся?
- Черт возьми, - я хрипло смеюсь, понимая, что ничего больше не слышу и не чувствую, кроме бешено бьющегося пульса, - Кто бы сказал… Мы - и в ванной… Как… пошло…
В шесть утра нас разбудил стук в дверь и голос Гленна:
- Эй, парни! Подъем, нам через два часа в аэропорт!
- Ага! – хором откликнулись мы, и Алекс, сонно улыбнувшись, щелкнул меня по носу: - Ну что, Маккарти? Еще разок по-быстренькому?
3
В Шотландию мы вернулись спустя полторы недели. Я, как и обещал, не поехал ни в какой Мюнхен, наивно полагая, что уж дома-то мы с Алексом сможем поговорить всерьез и выяснить, кому из нас двоих все это, к чертовой матери, нужно.
В первый же вечер в Мониаве он от меня смылся. Пока Пол с Бобом смотрели в гостиной очередной шедевр порнографии семидесятых, потягивая пиво и приглашая меня присоединиться к импровизированному мальчишнику, Капранос принялся куда-то собираться, несмотря на то, что часы подкатили к полуночи, и все бары в нашей провинции уже закрылись.
Момент, когда он вышел из дома, я упустил и, выскочив на крыльцо, буквально поймал его за руку. Алекс с досадой обернулся и мельком взглянул на часы.
- Ты куда? – я все еще держал его за рукав.
- Отпусти, - он дернул плечом.
- Ты видел, сколько времени?
- Я уже вырос, детка, - он издевательски потрепал меня по щеке, - Если что, я позвоню бабушке, и она меня встретит.
- Сволочь.
- Не дуйся, - он воровато оглянулся и, притянув меня за свитер, коротко – «для галочки» - поцеловал, - Я скоро вернусь.
И круто развернувшись, Алекс зашагал к гаражу нелепой дерганой походкой, насвистывая под нос что-то собственного сочинения. То, что никуда он на самом деле не собирался и просто сбежал от разговора, дошло до меня секунд через тридцать после того, как Капраноса и след простыл.
Ладно, в конце концов, по возвращении ему будет некуда от меня деться. Успокоенный этой мыслью, я вернулся в дом, попутно проигрывая в голове возможный сценарий ночного разговора, основной трудностью в воплощении которого был сам Алекс и его излишне длинные руки.
- Ник, пошли спать, - Боб зевнул во все горло, не утруждая себя вежливостью, - Алекс, дай бог, к утру вернется. Всю ночь, что ли, будешь сидеть?
- Причем тут Капранос, - возмутился я, тыча ему под нос неизвестно откуда взявшийся в этом доме журнал по интерьеру, - Я читаю.
- Ага, мы так и поняли, - мирно откликнулся сидевший рядом Пол и, похлопав меня по плечу, встал с дивана, - В общем, спокойной ночи.
Через полчаса наверх отправился и Боб, даже не подколов меня на прощание очередной порцией своих подозрений по поводу нас с Капраносом. Я, скомкав ни в чем не виноватый журнал, остался сидеть в гостиной. На часах было три часа ночи.
Алекс вернулся в пять утра. Веселый и пьяный, измазанный губной помадой и чужим потом, расцелованный и ублаженный по дружбе всеми проститутками Глазго, он открыл дверь своим ключом и ввалился в гостиную, едва стоя на ногах и распространяя флюиды перегулявшего мартовского кота.
- Естественно, все спят, - заплетающимся языком произнес он, издал нервный смешок и, с третьей попытки нащупав выключатель, зажег свет. Я все также сидел в кресле, сложив руки на груди.
Он, не заметив меня, устало опустился на диван, прикрыл глаза и что-то мечтательно замурлыкал, излучая такую удовлетворенность прошедшей ночью, что мне стало тошно.
- Где ты был?
Алекс вздрогнул и, открыв глаза, посмотрел на меня с удивлением и недовольством: - Какого черта ты здесь делаешь, Ник?
- Где ты был?
- Это не твое дело, - Капранос встал с дивана, вихляя бедрами, подошел к креслу и наклонился ко мне, обдавая запахом виски, - Понял?
- Ну и тварь же ты, - я оттолкнул его и поднялся на ноги, - Скотина похотливая.
- Да что с тобой, Маккарти? – он криво ухмыльнулся и развел руками, - Завидуешь, что сегодня я не тебя…
Я бью его по губам. Даже не размахиваясь, просто вскидываю руку, чувствуя, как горячая кожа лопается под моими ногтями вместе с несказанными словами. Он, не переставая улыбаться, сплевывает кровь уголком рта. И в этот момент я не выдерживаю. Тело перестает слушать разум, и я ударю его по лицу в полную силу. В какой-то момент мне кажется, что хрустят позвонки. Он, нелепо вскинув голову, теряет равновесие и падает на пол.
Я чувствую, что вот-вот сойду с ума. Еще чуть-чуть, и у меня в голове перегорит что-то очень важное, замкнет участок, отвечающий за подсознание – и я убью его. Просто забью до смерти, с наслаждением вслушиваясь в смачный звук ломающихся ребер.
Он все еще стоит на четвереньках, держась за щеку, и тогда я ударяю его ногой в бок – легонько так пинаю, но этого достаточно – он теряет опору и, уткнувшись лицом в паркет, сворачивается в клубок, держась за ребра.
Я наклоняюсь и, приподняв его за ворот пиджака, шепчу: - Я просто ударил тебя, Алекс, а ты мне сердце на части порезал.
Он не отвечает, только тяжело дышит и вытирает рукавом разбитую губу. Я встряхиваю его, и он поднимает на меня покрасневшие глаза, подернувшиеся пленкой слез. Откуда-то из-под левого легкого тут же появляется ощущение непередаваемой жалости, мне хочется сгрести его в охапку и в исступлении просить прощения, целуя каждую царапину…
Но его голос прогоняет жалость прочь.
- Бей, Ник, - теперь он смотрит мне прямо в глаза, сглатывая кровь и слезы, - Бей меня, если хочешь. Я знаю, что заслужил.
Я не отвечаю, и тогда он подставляет щеку и закрывает глаза.
Это выше моих сил.
Я замахиваюсь и вдруг как будто слышу его голос – где-то на периферии сознания я понимаю, что это снова игра. I know that you will surrender. Если я ударю его, он снова победит. Он снова окажется прав.
- Ты так просто не отделаешься, - глухо говорю я, - Не в этот раз, Алекс. И тебе придется с этим смириться.
Я рывком сдергиваю с него пиджак. Он вздрагивает и, обреченно опустив плечи, отворачивается. Больше я терпеть не могу.
Я ничего не чувствую. Вообще ничего. Просто механически двигаюсь, просто вижу на его спине стремительно растущие красные полосы от моих ногтей, просто не даю ему опустить голову, мертвой хваткой вцепившись во взмокшие волосы.
Я схожу с ума. Я не хочу его, но завожусь от одной только мысли о возможности унизить его, размазать, растоптать. Я чувствую, что грани между любовью и ненавистью просто не остается, я собственными руками стер ее еще тогда, когда ударил его первый раз.
- Я заставлю тебя меня любить, - исступленно твержу я, когда он раз за разом судорожно запрокидывает голову, пытаясь отдышаться, - Заставлю, даже если после этого ты меня возненавидишь.
В ответ он конвульсивно дергается, издает натужный звериный рык и, рванувшись головой вниз, оставляет у меня в ладони прядку волос.
Остатками сознания я вдруг понимаю – со мной происходит что-то не то. Как будто лопается железный обруч, высвобождая стремительно перегорающее сердце. Раз – и кровь в венах течет в другую сторону. У меня перехватывает дыхание, и он, как будто почувствовав это, приподнимается и едва слышно произносит:
- Я и так… тебя…люблю, дурак…
Я лихорадочно вцепляюсь в его плечи и внезапно чувствую, что мне больше не нужен воздух, чтобы дышать. На губы сами собой наворачиваются какие-то чертовски важные слова… И в этот самый момент я вдруг улавливаю посторонний звук, вмешавшийся в его хриплое дыхание и скрип паркета под нами.
Я поднимаю голову, и слова застревают у меня в горле – по коридору, в нескольких метрах от нас, проходит сонный Пол. У меня на мгновение обрывается сердце, но бешеный пульс в висках дает знать о том, что я все еще жив. Секунда, две… Шаги удаляются, и я понимаю, что он прошел мимо. Он ничего не услышал. Ничего не заметил. Ничего.
4
После того «ночного разговора» в Мониаве в нас обоих действительно что-то сломалось. Первые несколько дней Алекс буквально бегал от меня и целыми днями отсиживался у себя в комнате, то ли вынашивая планы мести, то ли, как и я, пытаясь привести в порядок смешавшиеся мысли. Уж не знаю, достиг ли он успеха, или, опять-таки, как и я, только еще сильнее запутался, но однажды воскресным утром все вдруг переменилось.
Я проснулся от его взгляда. Он сидел в кресле напротив моей постели – сонный и взъерошенный – и смотрел. Впервые в жизни он просто смотрел на меня без слов, без обычного безумия в глазах, без этих его вечных фокусов.
- Доброе утро, - сказал я, окончательно удостоверившись, что все-таки проснулся.
- Надеюсь, - тихо ответил он.
В тот день все и произошло – мы оба мирно сошли с ума. Щелк – и нам стало наплевать на то, что почти всем окружающим если не очевидны наши чересчур близкие отношения, то уж точно скоро станут, мы чихать хотели на музыку, фотографии и поклонников, отсутствие отопления и зарядившие в нашей деревне проливные дожди… Нам стал безразличен весь окружающий мир, кроме друг друга.
Пол с Бобом снова начали недоуменно на нас коситься и по два часа шептаться на кухне, замолкая каждый раз, как только кто-то из нас двоих, пошатываясь от обуревающих чувств, заходил туда, хватал из бара бутылку виски и исчезал – якобы в своей комнате… Словом, ситуация быстро и верно двигалась к критической отметке, то и дело грозя обернуться грандиозным скандалом.
Вот тут-то мне и пришла в голову идея уехать, как говорится, от греха подальше – долой с глаз любопытных дружков, прочь из надоевшей провинции. Приложив неимоверные усилия, в самом конце мая я все-таки вытащил Капраноса в Мюнхен на четыре дня, придумав какой-то совершенно невероятный предлог для ребят и тут же забыв о нем. Мне нужен был отдых, и оставлять Алекса в Шотландии на это раз не входило в мои планы. Я хотел вернуться домой хоть ненадолго и уже не боялся признаться самому себе в том, что без него мне там делать нечего.
В первый же день по приезде в Германию я решил освежить в памяти «дела давно минувших лет» и пройтись по городу, бывшему мне всегда если не единственным домом , то уж точно второй родиной.
Все было отлично – мы трепались о какой-то ерунде, жевали на ходу потрясающе вкусную дрянь быстрого приготовления и прямо-таки наслаждались окружающим миром, потому что даже погода была теплая и солнечная, что после простудного воздуха Мониава оказалось весьма кстати. Все было здорово – пока мы гуляли по центру. А потом меня понесло на рабочие окраины…
К своему стыду, уже через пару часов я понял, что заблудился и завел Капраноса в какие-то индустриальные джунгли, говоря точнее – трущобные дебри, конца и края которым было не видно. Сперва он бодрился, веселился и хорохорился – ровно до тех пор, пока не заканчивалась очередная бутылка пива. А потом нам попадался какой-нибудь бар, или магазин, или банальнейшее питейное заведение самого низкого пошиба – входили в каждую дверь, если только оттуда доносились алкогольные пары. В конце концов, мне это надоело.
- Давай зайдем, - предложил я, когда мы, отчаявшись выйти из подворотен, похожих друг на друга как близнецы, уткнулись в затрапезный торговый центр. Капранос, проглотив остатки пива, поинтересовался: - И что нам там нужно?
С минуту я молчал, подыскивая подходящий повод, а потом изрек:
- Рубашки. Или хотя бы одна – твоими усилиями я лишился половины гардероба.
- Ну, ты еще скажи, что жалеешь об этом, - он улыбнулся и зашвырнул бутылку в урну, - Ладно, пошли. Только выбирать буду я, потому что у тебя отвратительный вкус.
- Знаешь, что мне в тебе особенно нравится? – тут же спросил я.
- Моя потрясающая задница? – скромно предположил Алекс.
- Твоя возмутительная тактичность!
Описывать, сколько времени Капранос искал идеальную, на его взгляд, рубашку – дело неблагодарное. Скажу только, через полтора часа он принес откуда-то с задворок цивилизации задрипанную голубую рубашечку в полоску и заявил, что это - единственная приличная вещь во всем магазине. Делать мне было нечего – пришлось согласно кивать и, изображая полнейший восторг, идти переодеваться. Впрочем, как выяснилось уже через минуту, последний процесс Алекс тоже вознамерился проконтролировать самостоятельно.
- Люблю такие заведения, - произнес он, задергивая занавеску в примерочной, - Тут можно заниматься чем угодно, никому и дела нет.
Я автоматически кивнул, даже не вслушиваясь в то, что он говорит. Капранос прислонился к стене и, прищурившись, окинул меня оценивающим взглядом.
- Может, выйдешь?
- Издеваешься, Маккарти? - он не двигается с места, - Пропустить такое зрелище!
- Тогда не занимай место просто так и подержи, - я сую ему свитер и принимаюсь расстегивать висящую на плечиках рубашку. Но не успеваю и на плечи ее набросить, как Алекс, попросту швырнув свитер на пол, ловит меня за рукава.
- Уймись, - я цепляюсь за рубашку, как за спасательный круг, и с ужасом понимаю, что ткань предательски трещит у нас в руках, - Я ее еще не купил! Дома будешь рвать…
- Ник, хочешь, я скажу тебе гадость? – он отпускает рубашку и, без особых усилий развернув меня к себе лицом, прижимает к хлипкой стенке, - Ты такой зануда, черт возьми, еще хуже меня.
- Алекс! – я все еще пытаюсь что-то сказать, когда он придвигается вплотную и вдруг непривычно мягко прикасается губами к моей шее под ухом. Я непроизвольно откидываю голову назад и глухо ударяюсь о стенку.
- Осторожно, - шепчет он и, обняв меня за пояс одной рукой, принимается целовать. От удивления я никак на это не реагирую, и Алекс, отодвинувшись, спрашивает:
- Что такое?
- Ты же не любишь целоваться, - отвечаю я голосом хронического идиота и, глядя в его сузившиеся глаза, понимаю, что пора бы уже научиться думать. Два потемневших солнца обращаются к потолку, и в эту секунду дивный новый Алекс снова превращается в пошляка Капраноса, тут же принимающегося меня лапать.
- Что на этот раз не устраивает? – с досадой спрашивает он через пару минут, когда я в очередной раз делаю попытку поймать его слишком вольно блуждающие руки.
- Тут такая акустика, - отвечаю я первое, что приходит в голову, и тут же мысленно затыкаю себе рот. Но оказывается слишком поздно – его глаза мгновенно расширяются и вспыхивают слепящим желтым пламенем, прожигая меня насквозь. Я сглатываю возникший в горле комок и умоляюще вглядываюсь в его неуловимо меняющееся лицо.
- Ты сам это сказал, Маккарти, - Капранос, глумливо облизнувшись, подмигивает, и его ладонь невыносимо медленно сползает вниз по моему животу.
- Не надо, - только и успеваю пробормотать я, когда он берется за язычок молнии на моих брюках.
- Это почему же? – спрашивает он, уже опускаясь на колени.
- Пол грязный, - я пытаюсь выровнять дыхание, но получается плохо, - Ты брюки испачкаешь.
- Маккарти, расслабься, - Алекс смотрит мне в глаза – снизу вверх – и от этого взгляда по позвоночнику пробегает мучительная дрожь. Связно ответить он мне уже не позволяет, и я просто закрываю глаза, бессильно прислоняясь к стене.
Когда мы вышли из примерочной, продавщица наградила нас осуждающим взглядом – видимо, потому, что я умудрился оторвать бирку от абсолютно новой рубашки. Естественно, пришлось покупать…
Обратно мы возвращались пешком – несмотря на то, что оба устали, как собаки, сесть с Алексом на заднее сиденье автомобиля представлялось мне с некоторых пор делом опасным не только для собственного рассудка, но и для морального облика добропорядочных бюргерских таксистов. Шли молча.
- Ник, у тебя такой вид, будто ты, по меньшей мере, перебрал! – заявил он час спустя, когда мы наконец-то вышли на одну из центральных улиц, откуда было рукой подать до моей квартиры.
- Пошел ты, - откликнулся я, все еще плохо воспринимая окружающий мир и трепетно прижимая к себе так и не примеренную рубашку.
- Вижу, ты полностью прочувствовал удобство родных немецких универмагов! – он заговорщически улыбнулся, - Я же говорил, там можно делать что угодно.
Действительно, пришло вдруг мне в голову, я же дома. А значит, здесь можно делать все, что угодно. И плевать три тысячи раз на окружающих!
Прекрасно понимая, что творю, я остановился, притянул его к себе и, дурачась, расцеловал в обе щеки: - Я все равно тебя люблю, чертов засранец.
Он снова не ответил, но теперь мне было все равно.
В этот весенний мюнхенский вечер мне просто хотелось любить его, наплевав на всех и вся, держаться за руки и целоваться. Я давно уже сошел с ума, но до конца осознал это только сегодня. Осознал и наконец-то успокоился.
5
Наши импровизированные каникулы в Мюнхене пролетели идиллически, но невыносимо быстро, и вскоре мы вернулись к трудовым шотландским будням, в наш родной двухэтажный свинарник на четыре персоны. Как-то незаметно в нашу туманную жизнь ворвалось лето, побушевало немного зеленью, дождями и бешеным утренним солнцем, принесло парочку премий и статуэток в пыльный сервант Алексовой бабки и пошло на убыль – не успели оглянуться, как календарь подобрался к августу.
Впереди маячил новый альбом, грозящий жуткой пахотой, рваными струнами и сбитыми мозолями на пальцах, бесконечные интервью и прочая канитель, организованная неутомимой командой Гленна, а для начала нас ждал «семейный праздник» - день рождения Боба, можно даже сказать – юбилей.
И пока мы все носились, как накачанные наркотиками белки в бесконечной веренице колес, изредка наведываясь домой переночевать, позавтракать или перекинуться парой ничего не значащих фраз, неугомонный Капранос выведал у басиста, что бы тот хотел получить в подарок, и озадачился поисками новой гитары для Харди. Конечно, абсурдность сей затеи дошла до нас быстро – в лучшем случае то, что выберем, Бобу внешне приглянется, а играть он все равно не сможет по причине «технической несовместимости». Подобрать инструмент без музыканта – дельце веселенькое и абсолютно безнадежное!
В результате на подарок мы благополучно забили и решили заняться проблемами насущными – куда пойти отметить славный день. Естественно, все предложения типа «в наш любимый кабак» тут же отметались – туда сбежится полдеревни, и здание просто лопнет от наплыва страждущих. А то еще придется этих халявщиков метлой поганой гнать…
Наконец, одним холодным августовским вечером, слегка обалдевший от всех этих разговор Боб заявил, что и шагу из дома не сделает. Мол, ну вас всех на фиг, устроим пьянку для близких друзей – как в старые добрые времена. Возражений у нас не было, и мы решили остановиться на этом варианте, показавшемся самым безобидным. И последствия опрометчивого шага не замедлили явить себя.
Во-первых, одних только близких друзей у нас на четверых набралось не меньше полусотни – а их ведь всех еще и накормить надо, и посадить где-то, и в идеале даже развлечь. Во-вторых, слабонервных в наше пристанище пускать просто нельзя – что-нибудь свалится на голову, или под ноги попадется, или еще, не дай, бог током закоротит! Короче, мы давно не убирались и уже привыкли к тому маленькому хаосу, что творится в комнатах, а вот все остальные вряд ли так органично впишутся.
Недели две мы без конца обсуждали все это и искали какое-нибудь замечательное решение, избавляющее от всех проблем сразу. Искали – и не нашли, а только дотянули до критической точки – буйный праздник должен был состояться через два дня, а мы так ничего и не сделали. В конце концов, Капранос заманил нас с Полом на разговор бутылкой виски и совершенно мерзким образом обманул, поставив перед фактом – пока не разберемся, что делать, ни капли не получим…
- Это скотство – сваливать уборку этого хлева на кого-то одного, - заныл Пол, протирая очки, - Давайте разделим!
- Или вообще наймем кого-нибудь! – ввернул я вроде бы здравую мысль, на что Капранос тут же взвился и, бешено жестикулируя, принялся доказывать, что сей сабантуй нам и так влетит в немалые деньги, а убраться можно и самим.
- Ну ладно, - отмахнулся я, - Тогда давайте тянуть жребий.
Впрочем, зря я думал, что это меня спасет – разумеется, я вытянул бумажку с самым дурацким поручением. Мне досталось чертово мытье полов, кто бы сомневался. Я даже подумал - может, это вообще подлог был? Уж слишком радостно улыбался наш трудовой желтоглазый энтузиаст – наверняка взял себе, что поприятней да полегче.
- Это что же, - схватился за голову Пол, - Мне сейчас ехать в город и на всю эту ораву жрачку покупать? Издевательство!
- Да ладно, - вздохнул Капранос, - В конце концов, надо ради разнообразия и что-нибудь полезное делать.
- И что ты смотришь? – я стряхнул со лба прилипшую челку и вопросительно уставился на него. Капранос, стоявший у двери в кухню и пялившийся на меня уже минут десять, промолчал.
- Нравлюсь что ли?
- Николас, ты как всегда чертовски проницателен! - Алекс попытался сделать благообразное лицо, но получилось неубедительно, - Тебе череп не жмет?
- Помог бы лучше, - я с остервенением ткнул шваброй в ведро, со злости залив водой полкухни, и принялся драить кафель с нездоровым энтузиазмом. Ненавижу мыть полы! Просто терпеть не могу…
- Я долбаный извращенец, - глухо прозвучало у меня над ухом спустя несколько минут, когда я уже и думать забыл о его присутствии, - Я не могу спокойно смотреть, как ты это делаешь. У меня просто крыша едет, Ник!
- Оно и слышно, - от греха подальше я отставил швабру и повернулся к нему. И зря, потому как Капранос отреагировал моментально – не успел я и слова сказать, как его ладони нырнули в задние карманы моих брюк, и он тут же притянул меня к себе.
- Очумел?! Боб же дома остался!
- Мне плевать, - его руки выбрались из карманов и поползли вверх вместе с моей футболкой, - Я, черт подери, хочу тебя, и этот тормоз, пилящийся со своим басом, меня не остановит!
- Да подожди ты хоть секунду! – очнулся я, когда его ладони оказались у меня на лопатках, - Пошли в комнату...
- Какого черта! – неожиданно рявкнул Капранос и рванул футболку так, что затрещали не только швы, но и мои уши, - Здесь и немедленно!
- Ладно, - оторопело откликаюсь я, - Пусти, я дверь закрою.
- Пошел. Ты. К. Черту, - раздельно шипит он, придвигаясь еще ближе и заставляя меня пятиться назад, - Мне наплевать на Боба, ты понял? И если ты сейчас же не заткнешься, я тебя укушу! Усек, Маккарти?!
- Усек, - я натыкаюсь на шкафчик с жалобно позвякивающими кастрюлями и останавливаюсь.
- Вот и умница, - он усмехается и прикрывает глаза. Когда же открывает вновь, я понимаю, что пропал окончательно - черными дырами пульсируют зрачки и скачут вокруг бешеные желто-зеленые черти. Я уже не сопротивляюсь и делаю ручкой своей счастливо отъезжающей крыше, впиваясь в его приоткрывшийся от срывающегося дыхания рот. То, что мало кто рискнул бы назвать поцелуем, прекращается спустя полминуты напряженной борьбы - я чувствую на языке металлический привкус и ошарашено останавливаюсь. Он медленно отодвигается и, мимоходом утерев прокушенную губу, вопросительно изгибает бровь. Не говоря ни слова, я поворачиваюсь к нему спиной и наклоняюсь, опершись на столешницу.
- Какой ак-компа-немент… Просто оркестр… черт подери, - яростно шепчет он, когда из трясущегося шкафчика доносится очередная трель. Я тупо смотрю на свои пальцы, вцепившиеся в края злосчастной мебели и белеющие от напряжения, смотрю и едва сдерживаюсь, чтобы не заорать, не завопить благим матом. В конце концов, я понимаю, что больше не могу молчать… и его ладонь мягко зажимает мне рот.
- Тихо, - бормочет он, прижимаясь влажной горячей щекой к моему плечу, - Ник, потерпи еще чуть-чуть...
Я судорожно мотаю головой, сбрасывая его ладонь, и закусываю губу, чувствуя, как глухо бьются сразу два сердца – его и мое собственное. Еще чуть-чуть, и этот стук взорвет меня изнутри.
- Прости, - его рука застывает у меня над плечом, как будто не решаясь прикоснуться.
- Я вроде был не против, - у меня трещит голова, и дрожат руки, и я все еще ни черта не соображаю. Просто окидываю кухню взглядом и натыкаюсь на перевернутое ведро и огромное озеро мыльной воды, посреди которого плавает в комьях пыли швабра. Твою мать, еще и грязь эту убрать надо… Алекс, какой-то пристыженный и осунувшийся, протягивает мне футболку. И пока я ее надеваю, он неуклюже подцепляет тряпку двумя пальцами и принимается отжимать.
- Прекрати, я сам…
- Молчи уж, - Алекс поднимает на меня повеселевшие глаза, - Знаю же, что ты это ненавидишь.
- Спасибо.
- Да не за что, - притворно поморщился он, закатав рукава и вылавливая швабру.
- Ты не понял, - я улыбнулся, и он озадаченно посмотрел на меня, - За все спасибо.
6
Иногда на меня накатывают приступы необоснованной жестокости, и это тебе хорошо известно. Как и то, что в такие минуты стоит действительно заткнуться и делать то, что говорят. В глубине души я подозреваю, что когда-нибудь ты все-таки возненавидишь меня, и это будет не последним пунктом в списке причин. И ты никогда не узнаешь – если только однажды не догадаешься – что я ненавижу себя куда больше, чем ты можешь себе представить.
Ненавижу за то, что готов ударить тебя только потому, что хочу прикоснуться к тебе. За то, что люблю так сильно, что перестаю понимать, как еще выразить эту чертову любовь. За то, что схожу с ума, слыша, как прерывисто, едва сдерживаясь от боли, ты дышишь. За то, что твои расширенные от ярости зрачки заводят меня куда сильнее, чем глаза, горящие от желания.
Наверное, я действительно больной.
Иначе чем объяснить то, что, когда на меня накатывают приступы обоснованной нежности, я становлюсь законченной сволочью. Я смеюсь, и издеваюсь, и подкалываю тебя, и всеми силами пытаюсь привести в бешенство – просто чтобы ты не заметил, как я, приоткрыв рот от умиления, смотрю в твои глаза.
Бывает, что мне везет - ты оказываешься чем-то занят, и попросту не видишь, как я хожу за тобой по пятам. И я часами наблюдаю, так же, как сумасшедшие зоологи за своими чертовыми птичками, боясь спугнуть… Заканчивается это всегда одинаково – я забываюсь, привлекаю твое внимание, и начинается очередной скандал. Если только я, не дав тебе опомниться, не начинаю выражать свое восхищение другим, практически безотказным способом.
Но сегодня мне повезло вдвойне, потому что ты спишь, и если я буду осторожен, ты не проснешься долго. Вчера был «долгожданный» день рождения Боба, на который, благополучно наплевав на отсутствие приглашений, пришла если не половина Глазго, то весь Мониав уж точно – друзья, соседи, соседи друзей… Впрочем, выпивки всем хватило, и народ остался доволен. Сам Боб, как ни странно, тоже, не смотря даже на то, что все, как будто сговорившись, одарили его пивом – теперь в сарае стоит десяток ящиков самых разных марок; но есть предчувствие, что все равно они там не запылятся. Особенно после вчерашнего – вечер был на «упой», и подаркам сегодня быстро найдется применение. Хотя и сомнительно, что даже к ужину кто-то сползет с места, где вчера рухнул.
И пока под действием зеленого змия и не менее зеленых фей все спят, я пробрался в твою комнату, сел в твое любимое кресло и теперь безнаказанно таращу глаза на то, как ты обнимаешь подушку обеими руками. Ты спишь на животе, нелепо вывернув голову и приоткрыв рот, от чего на лице у тебя застывает как будто обиженное выражение. А я просто сижу и фотографирую тебя взглядом, изредка прикрывая глаза и тут же открывая, потому что ты не раз доказал, что за долю секунды можешь раствориться в воздухе. А я меньше всего на свете хочу, чтобы ты сейчас исчез.
Наверное, я смотрю слишком пристально, и ты можешь это почувствовать даже во сне – как только это приходит мне на ум, ты вдруг, не открывая глаз, приподнимаешь голову и сонно спрашиваешь:
- Алекс?
Вместо ответа я сползаю с кресла, в два шага оказываясь у смятой постели, и, все еще не говоря ни слова, ложусь рядом с тобой. Ты, так и не открыв глаз, усмехаешься и отпускаешь подушку. Теперь ты обнимаешь меня – также крепко, с удобством расположившись у меня на животе – и через минуту засыпаешь опять. А я кладу ладонь тебе на затылок и едва дышу от ошалелого, непонятного, невозможного, бешеного ощущения счастья. Потому что я знаю – через два часа ты проснешься и выгонишь меня от греха подальше, пока не проснулись ребята, и кто-нибудь не заглянул к тебе в комнату. И я послушно уйду к себе, все еще чувствуя твое тепло.
Так странно… Ты держишься за свою нелепую веру в то, что никто ни о чем не подозревает. Ты остаешься уверен в этом даже после того, как пьяный Боб начинает издеваться над нами, после того, как Пол смущенно отводит взгляд, если я, не дай Бог, случайно, рефлекторно, механически возьму тебя за руку или – как ему кажется – слишком усердно похлопаю по плечу. Ты не обращаешь внимания на отвратительные понимающие интонации Гленна. Ты так искренне хочешь сохранить эту хрупкую видимость, что у меня даже нет желания на тебя обижаться. Может быть, я и так хочу от тебя слишком многого… Не знаю.
Ты спишь, а я перебираю твои волосы и ворошу собственные мысли. На самом деле ты только притворяешься, Ник. Ты прячешься от себя, а не от всех остальных, потому что на них тебе всегда было плевать – и теперь я точно это знаю. Тут я ловлю себя на том, что, закрыв глаза, смакую потрясающее вчерашнее воспоминание: ты, опьяненный алкоголем и всеобщим безумием, развязно пританцовывая в такт незамысловатой пошлой музычке, под которую даже наш глубоко женатый Пол принялся обтираться с малознакомой девицей, подходишь к импровизированной барной стойке, за которой я тоскливо потягиваю очередную порцию пива. Подходишь, ничуть не смущаясь нетрезвого окружения, вынимаешь у меня из рук кружку и, притянув за рубашку так близко, что мы едва не соприкасаемся губами, шепчешь:
- Потанцуй со мной, Алекс.
- Сейчас?! – дыхание обжигает кожу, я чувствую твой одуряющий, завораживающий запах и понимаю, что не смогу отказать, даже зная, что завтра во всем этом ты обвинишь меня. То, что происходит дальше, меньше всего похоже на танец.
Мы стоим в самом центре комнаты, под светом импровизированных прожекторов, и ты улыбаешься – грязно, распущенно, развратно - так, что мне приходится судорожно брать себя в руки, едва ли не в прямом смысле этих слов. Из колонок взрывной волной ударяет музыка, и я с удивлением узнаю наши собственные голоса.
Ты танцуешь, запрокинув голову и изредка посылая мне взгляд из-под опущенных век. Мне становится душно, жарко и тесно в собственном теле, не говоря уже об одежде. Я не могу пошевелиться, потому что не знаю, куда девать свои глаза и свои руки. Я уже ничего не соображаю – просто хочу тебя, каждую клетку твоего тела, каждый нерв, каждую каплю крови.
Сперва я еще пытаюсь целомудренно не касаться тебя руками, но когда ты, повернувшись ко мне спиной, придвигаешься так близко, что у меня перехватывает дыхание, мои ладони сами ложатся тебе на бедра. И тут ты начинаешь двигаться…
Твое тело выгибается под моими пальцами, взмокшие волосы щекочут мое лицо, прерывистое дыхание заглушает ревущую музыку. Я обвожу комнату затуманенным взглядом и с запоздалым облегчением понимаю, что она пуста. В голову приходит безумная мысль о том, что ее оставили из-за нас, но ты не даешь мне шанса осознать это и, слепо нащупав мои ладони, тянешь за собой к пресловутой стойке. Я прихожу в себя лишь на секунду, почувствовав твои пальцы, до боли сжимающие мои плечи, и только для того, чтобы немедленно потерять голову еще раз. И делать это снова и снова…
Ты что-то шепчешь во сне, переворачиваешься на спину и делаешь попытку взбить воображаемую подушку – несильно тыкаешь меня кулаком в живот, и я, сбросив невольное оцепенение, вдруг начинаю смеяться, просто задыхаться от хохота.
И ты улыбаешься в ответ.
7
Осень как осень. Этот год не принес ничего особенного в привычное течение времени – сезоны сменяются, как и прежде, настроение портится пропорционально прогнозу погоды и привычно-уютная, как старый свитер, хандра вползает куда-то под легкие как раз к середине октября.
Хочется лечь пластом прямо на покрытые утренним инеем остатки травы, выдохнуть мысли вместе с углекислым газом и тихонько скончаться, никому не напоминая о своем существовании. Заснуть лет так на сто и проснуться каменной глыбой, или деревом, или ручейком каким-нибудь… И главное – чтобы не было этой опостылевшей осени, и листьев желтых, и вечных дождей, и горячего кофе по утрам. Я не люблю осень, Алекс. Может быть потому, что осенью ты всегда от меня уходишь.
Четвертая осень – четвертый побег, я выучил наизусть единственно возможный сценарий этого времени года. Жаль только, что это театр одного актера, и мне не найдется там места даже как статисту.
Последние ночи августа мы проводим порознь, а в начале сентября ты вдруг перестаешь отвечать не только на поцелуи, но и на оклики. На третьей неделе – предпочитаешь и вовсе со мной не сталкиваться. К началу октября я становлюсь похож на наркомана, переживающего крепкую ломку – мы не прикасались друг к другу уже месяц, я почти не слышу твоего голоса и вижу только в студии и изредка за завтраком.
Ты теряешь зажигалки и собственные мысли, болезненно худеешь и постоянно мерзнешь. У тебя еще больше светлеют глаза, и к середине этой чертовой осени они становятся практически прозрачными.
А потом ты пропадаешь. Что бы ни было, пусть даже запись или съемки какие-нибудь – ты просто таешь в воздухе, исчезаешь без следа, и наша бравая компания, зная за тобой эту особенность, принимается усиленно костерить всех богов этой вселенной из-за сорванных сроков.
И только я вижу, что дело не в старой привычке, от которой нельзя отказаться, и не в потребности как следует встряхнуться, и даже не в твоем знаменитом разгильдяйстве.
Просто осень – это твое полнолуние. Листопад действует на тебя как диск луны на волка – ты не можешь устоять, удержаться, остановиться… Не можешь, и точка.
Ты сжигаешь мосты и заметаешь следы, отключаешь телефоны и теряешь кредитные карточки, перестаешь стричься и называешься чужим именем. Ты как будто убираешь свою жизнь в обувную коробку, а потом достаешь из кармана запасную сущность, ничуть не нуждающуюся в прежних связях и мыслях.
Ты уходишь, а я остаюсь.
Исчезаешь без предупреждения.
И я снова не знаю, могу ли надеяться на то, что ты вернешься.
Сегодня я проснулся среди ночи. По кровле колотили капли дождя, и где-то в коридоре слышался плеск воды – крыша опять стала протекать, потому что за месяц ни у кого не дошли руки починить или хотя бы напомнить о ней. С минуту я лежал, прислушиваясь к ливню за окном и думая о том, с чего бы это ко мне вернулась бессонница. И понял - если я не могу заснуть, значит, ты ушел. Может быть, я сумасшедший, параноик или слишком мнительный, но осенью я действительно чувствую острее. И тебя – особенно.
Я сажусь на постели, поеживаясь от холода, нашариваю на полу брошенные вчера джинсы, застегиваю рубашку… А в голове – только ты. Все мысли твои, все чувства твои.
В два шага пересекаю коридор и захожу в твою комнату. Тихо, пусто, пыльно - ты не ночевал здесь уже давным-давно, по меньшей мере, с начала лета – с тех пор как завел привычку спать в моем кресле, наверное.
Значит, ты опять не попрощался. Снова ничего не сказал. Ни слова для меня и такая же тишина для остальных. Но я-то знаю, какие взгляды этим утром будут кидать на меня наши общие друзья и коллеги. Боб с наигранной улыбочкой сообщит, что ты, похоже, снова ушел в загул, Пол промолчит, а Гленн будет полдня ходить вокруг до около, доводя меня своей тактичностью до желания изрубить его топором, а потом выдаст часовую тираду, весь смысл которой будет сводиться к тому, что ему плевать на наши взаимоотношения, но не на свою работу. И я должен тебя из-под земли достать, потому что завтра ответственный день, а у него горят сроки, и во всем этом виноват исключительно я – во-первых, по определению, а во-вторых, потому что не остановил тебя… В конце концов, я выскажу ему все, что думаю о его вечных маленьких проповедях, выйду во двор, сяду на велосипед и поеду в деревню.
Три часа проваляюсь на продавленной койке в захудалой местной гостинице, мучаясь невыносимостью полуяви-полусна вокруг. А потом вернусь домой – почему-то с высокой температурой и натужным кашлем, и вокруг меня будут хлопотать ребята, нальют виски и притащат на вечер второсортную компанию. Я как будто расслаблюсь и вдруг излечусь, и возможно даже под одобрительными взглядами остальных затащу в кладовку самую шикарную девицу.
А под утро я забудусь тяжелым сном в заблеванной ванной, в обнимку с унитазом, и буду спать сутки напролет. И проснусь разбитый и измученный, и никакой айрн-брю не спасет меня от похмелья – потому что перед глазами будешь стоять ты.
Всю ночь - пока я буду пить, и травить твои пошлые анекдоты, и шептать хорошенькой блондинке на ушко твои фразы, и вытряхивать ее из платья – все это время ты будешь изводить меня своим незримым присутствием. Даже когда она будет произносить мое имя, я буду слышать твой голос. Даже когда меня будет выворачивать наизнанку, я не смогу вытравить тебя из моего организма.
Ты болезнь, пожирающая меня изнутри. Ты забрался под кожу и заполнил собой все мои клетки. Ты – это я, потому что я – это ты. Но мы по-прежнему не одно и то же… И теперь у меня впереди тысячи тысяч секунд, чтобы научиться жить без тебя - или все-таки умереть с тоски.
Я сидел в саду на перевернутом деревянном корыте и задумчиво свистел себе под нос. Назавтра должна была начаться зима, и в воздухе уже летали замерзшие капли дождя, чуть-чуть не дождавшиеся возможности стать снежинками. А я просто смотрел вдаль, на почерневшие холмы, и старался ни о чем не думать, потому что все мои мысли крутились вокруг тебя. Ты всегда возвращался в конце ноября, но в этот раз почему-то не пришел. И против воли меня одолевали мысли о том, что ты, может быть…
В глазах у меня темнеет, и тело, ощутив знакомое прикосновение, раньше разума осознает почему. Ты подкрадываешься бесшумно, словно пантера, закрываешь мне глаза и со смешком говоришь: - Привет.
И пусть мои мыслительные способности отключаются при первых же звуках твоего голоса, я успеваю подумать о том, что ты вновь выбрал идеальный момент для возвращения, как будто высчитывал его все осенние ночи напролет. Вернись ты чуть раньше, и у меня еще были бы силы изобразить безразличность. Приди минутой позже, и я успел бы покончить с собой или распрощаться с рассудком. Ты появился в последний момент и чертовски вовремя – как всегда.
Ты прижимаешь замерзшие пальцы к моим горячим щекам и шепчешь, обдавая дыханием зимы: - Я всерьез хотел послать вас всех к черту, но все-таки вернулся.
Я оборачиваюсь, зарываюсь ледяными ладонями в твои отросшие волосы и чувствую, как медленно, незаметными шажками осень выбирается из моего окостеневшего сердца. И исчезает окончательно, когда ты говоришь:
- Я вернулся за тобой.
8
В начале декабря мы опять поехали в Мюнхен – на этот раз все вместе, включая и Гленна, который весьма активно намеревался устроить нам парочку концертов в местных клубах под лозунгом «пора вспомнить свои корни». Пол с Бобом явно были не в восторге от этой идеи, и через пару дней первый благополучно слинял домой к жене, а второй завел какую-то нимфеточного типа девицу и целыми днями-ночами торчал у нее дома.
Алекс из опустевшей гостиницы перетащил свои чемоданы ко мне на квартиру и, чувствуя себя как дома, решил устроить веселую жизнь, пока нет ни выступлений, ни записи. Первые дни я честно пытался таскаться с ним по городу и его бескультурным достопримечательностям, а потом понял, что вот-вот сойду с ума. Потому что дома Капранос отнюдь не считал нужным оставить меня в покое и думал, видимо, что по умолчанию я не только и не просто ему принадлежу, но еще имею космический запас нерастраченной энергии, массу энтузиазма и постоянную готовность ходить за ним на задних лапах. Сначала это было, конечно, комично, но, в конце концов, немного поднадоело.
Перехлест наступил однажды необоснованно теплым зимним днем, когда у меня в мыслях была только робкая надежда просто поваляться на кровати и почитать. Конечно же, Алекс моментально завалился рядом с совершенно другими намерениями.
Надо было видеть лицо Капраноса, когда я в третий раз буркнул на его притязания что-то вроде «отвали, я почитать хочу»! Оскорбленная невинность отдыхает по сравнению с той гаммой чувств, которую за секунду выдал Алекс. А потом он начал перечислять причины, по которым он ну никак не может отвалить… Меня просто по кровати размазало заявление о том, что я, оказывается, самым наглым образом его совращал, полдня бродя по квартире без рубашки, а теперь, добившись своей гнусной цели, начал ломаться, как девка.
- И вообще, Маккарти, ты оборзел! – многозначительно добавил он, посчитав видимо, что я еще недостаточно сокрушен остальными аргументами.
- И вообще, Капранос, - усмехнулся я, передразнивая его интонацию, - Тебе пора устроить неделю воздержания! Никакой выпивки, никаких разговоров, никакого секса!
От возмущения Алекс начал хватать воздух ртом и явно порывался что-то сказать, но я решил его проигнорировать. Для его же, в общем-то, пользы.
- Черт, Ник, какая ты все-таки зараза! – буркнул он минут пять спустя и отвернулся, - Книжку читаешь, когда раз в жизни можно спокойно пообщаться!
- Так вот как это теперь называется, – засмеялся я и снова уткнулся в “Trainspotting”. В конце концов, если уж у меня случился незаслуженный выходной, могу я его провести так, как хочу?
Я так зачитался, что не заметил, как беспрестанно ругавшийся Алекс как-то подозрительно затих, а потом и вовсе принялся водить пальцами по моей спине. Не оборачиваясь, я со смешком поинтересовался:
- Капранос, ты чем там занимаешься, а?
- Песню пишу, - сосредоточенно пробормотал он, продолжая совершать свои странные движения.
- У меня на спине?!
- Нашел время для общения, заткнись и не мешай!
- Ну, тебя не поймешь, - я вернулся к Уэлшу и опять забыл про Капраноса минут на десять. Не знаю уж, о чем он там думал и какую песню писал, но это было забавно только до того момента, когда его чересчур проворные пальцы не добрались до моей поясницы, что было уже, по меньшей мере, невыносимо щекотно. Не говоря уже обо всем остальном…
- Алекс, уймись! – я попытался обернуться, за что тут же получил подушкой по голове, - Ты совсем с ума сошел?!
- Черт побери, - не слишком в тему откликнулся он и неожиданно заявил, - Слушай, Маккарти, ты бы лег, а?
- Твою мать, - с неподдельным восхищением откликнулся я, - Ну ты даешь! Не хочешь запатентовать такой вот «непринужденный способ принуждения»?
- Я тебя сейчас так запатентую, месяц сидеть не сможешь! – рявкнул Алекс, - Быстро лег на живот и заткнулся!
Я решил все-таки дождаться завершения очередного спектакля в исполнении Капраноса и послушно улегся, предусмотрительно сцапав подушку. Пару секунд он продолжал сосредоточенно черкать какие-то закорючки у меня на спине, а потом, ни слова не говоря, совершенно невозмутимо сунул руку мне под живот и принялся нащупывать пуговицу на джинсах. Стоит ли говорить о том, что уже через полминуты мне было абсолютно плевать и на недочитанную книгу, и на эту его недописанную песню… Но я все еще пытался сопротивляться – для проформы, наверное.
- Да ты совсем свихнулся что ли! – деланно возмутился я, когда он, наконец, добрался до своей цели и расстегнул мои джинсы.
- Мне места не хватает!
- Какого, на хрен, места?!
- Песню дописать, - пояснил он так, как будто мы вели речь о чем-то настолько естественном, что надо идиотом быть, чтобы не понять.
- Иди ты в задницу со своей песней! – буркнул я.
- Я, в общем, и пытаюсь, - вздохнул Капранос и, оттянув ремень джинсов, продолжил свое занятие еще более невозмутимо, чем раньше. Я честно пытался вытерпеть еще хоть минуту, но это было невозможно.
- Все, хватит, - я без предупреждения приподнялся на локтях и обернулся. Взгляду моему предстала потрясающая картина – Капранос, с дурацкой улыбочкой пытающийся запихать черный маркер под одеяло...
- Ты точно больной! – заорал я и, извернувшись, уставился на свою спину, как оказалось, от самой шеи испещренную «наскальной живописью» в его исполнении, - На кой черт было маркером…!
- Так вышло, - он уставился на меня невинными глазами и пожал плечами, - Я не нашел свою записную книжку…
- Какой же ты все-таки извращенец, - я пихнул его в бок, снова улегся и заявил, раскрывая книгу, - Вот и оттирай теперь, как хочешь!
- Ты убиваешь шедевр, – сокрушенно ответил Капранос и добавил еле слышно, -
А спиртовой маркер, по-моему, не смывается.
- Мне плевать, - я все еще не оборачиваюсь, - Хоть языком вылизывай, только чтобы… Алекс!
- Ты сам попросил, Маккарти, - с усмешкой говорит он и снова проводит языком вдоль моей левой лопатки. Я на мгновение зажмуриваюсь, встряхиваю головой и возвращаюсь к страницам, буквы на которых почему-то скачут и напрочь отказываются становиться в строчки.
- Неудобно как-то, - говорит он словно бы самому себе и встает на четвереньки, так, что его ладони опускаются мне на плечи, а колени обнимают бедра. Я все еще зачем-то пытаюсь сосредоточиться на своем чтении, но когда он принимается с энтузиазмом пересчитывать мне позвонки языком, книга самым загадочным образом выпадает из моих рук… Пока он переводит дух, я медленно переворачиваюсь на спину и сразу же попадаю под огонь его стремительно желтеющих глаз. И почему-то ловлю себя на совершенно нелепой мысли о том, что порой он похож на кота куда больше, чем на человека.
- Если мне не изменяет память, - шепчет он, наклоняясь ко мне, - Кто-то тут собирался устроить неделю воздержания?..
А через час приперся Гленн, причем со своим ключом и без намека на стук. Так что кошачья проницательность Капраноса опять спасла не только наши шкуры, но и воображение и без того впечатлительного менеджера. Говоря короче, постель мы застелить успели, но испытаний для нашего бравого коллеги все равно было предостаточно – потому что на вопрос о том, собираемся ли мы вообще работать и «типа, мужики, как насчет новых песен», Алекс заявил, что у него есть прямо-таки взрывная вещица, написанная буквально сегодня. И не только заявил, но и наглядно продемонстрировал. Задрав мне рубашку.
После чего Гленн подавился кофе, заплевал им половину кухни и спешно откланялся. А я, пожалев, что оставил любимый топор в Мониаве, пошел душить сбежавшего Капраноса подушкой.
9
Мы идем по ночным улицам, а моя голова задурманена воспоминаниями, и отнюдь не о детстве на дорогах этого славного города. Я смотрю на Алекса, на его острые локти, которые не смягчает даже пальто, на впалые щеки и взъерошенные волосы. Можно сказать, я даже любуюсь им, а услужливое воображение, перебирая пленки моей памяти, подсовывает весьма любопытные картины.
Освещенная красными прожекторами сцена. Песня за песней – на расстоянии метра, я чувствую, какой жар исходит от его тела, и ловлю себя на том, что готов на глазах у всех этих перевозбужденных девиц и парней доказать свои права на него. Он поворачивается ко мне, растягивает губы в ухмылке, зал беснуется, исходит потом и криком, но только я знаю, что эта улыбка, этот голос, эти мурашки, бегущие по его рукам, этот взгляд, раздевающий до самой души – только мои.
Каждый человек в зале, сколько бы ни было ему лет, и какого бы он ни был пола, хочет Алекса Капраноса, пусть даже подсознательно. Хочет так, что ловит каждый его взгляд, фанатично надеясь, что это застывшее золото радужных оболочек – для него. И только я знаю, что эти игривые молнии, которые он щедро отправляет в зал – мои. Я знаю, что сейчас он сделает еще один шаг, сокращающий мир между нами до полуметра, и с трудом остановится, дергая струны и исподлобья глядя мне в глаза.
И я в очередной раз почувствую, как его взгляд электризует меня изнутри, расщепляет на молекулы и атомы, разрывает на мелкие кусочки и мешает ровно дышать.
И до конца выступления я уже не смогу перестать думать о нем.
Концерт превратится в бесконечную пытку.
Но когда-нибудь он все же закончится, и мальчики будет ждать его у выхода, девочки – у гостиницы, а менеджеры в соседнем кабаке. И только я буду знать, где он на самом деле.
У него влажные волосы и теплая кожа. Он тяжело дышит, запрокинув голову и немыслимо выгибая шею, что-то шепчет, снова со свистом втягивает воздух, судорожно сжимает пальцы, закусывает губу, чтобы не дай бог не дать воли голосу.
Он сходит с ума у меня на глазах, умирает, рождается заново, опять теряет рассудок… Бешеный ритм в стуке сердец и синхронности движений все ускоряется, и нас обоих хватает лишь на несколько минут. Быстрая разрядка, этакая контактная разновидность массажа и психотерапии. Он не расслабляется, он подпитывается энергией, заряжаясь от меня, как от батарейки. И все это куда больше похоже на спорт, чем на секс. Причем спорт экстремальный, с изрядным выбросом адреналина - ему щекочет нервы тот факт, что нас могут застать, его это оригинальным образом заводит. Голоса за стеной и незапертые двери срывают последние тормоза. Иногда мне кажется, что быть застуканным в недвусмысленном виде ему хочется еще больше, чем самого процесса. Он умудряется получать свое незамысловатое наслаждение везде и всегда, когда хочет, вовсе не заботясь о том, что это неудобно для меня. А на мои упреки следует возмущенный ответ – оказывается, я сам его так приучил… И я вновь думаю о том, что, наверное, он действительно кот - ненасытное животное с разноцветными глазами и отменно развитыми инстинктами.
- Маккарти, твою мать, - почти ласково бормочет он, воровато оглядываясь и с удовлетворенным смешком беря меня за руку, - Ногами шевели.
Через полминуты мы оказываемся в темном подъезде, освещенном единственной лампочкой, заваленном мусором и к тому же попахивающим чем-то абсолютно не возбуждающим положительных эмоций.
- Не стой столбом! – обиженно сверкает глазами.
- Ты предлагаешь вспомнить бурную юность и отсутствие свободной территории? И когда ты последний раз делал это на подоконнике, а?
- Так ты имеешь что-то против? – криво усмехается, показывая неровные зубы, внезапно делающие его улыбку непередаваемо пошлой.
- Да нет. Просто я тогда был совсем другой, Алекс, - я смотрю на него из-под полуопущенных век, - Я был жестоким, вечно пьяным парнем, распускающим руки почем зря.
- Хочешь сделать мне больно? – с наигранным придыханием интересуется Капранос и отрезает этой фразой все пути к отступлению, потому что я отвечаю – неожиданно для нас обоих – с плотоядной улыбкой: - Еще как.
- Мне начинать бояться? – он как будто уже неуверен в собственных желаниях.
- Не стоило вообще приводить меня сюда.
- Ну, конечно… Ник, у тебя отлично получается изображать крутого парня. Жаль, мне не семнадцать и я не трепетная старшеклассница, - снисходительно говорит он, - Ты не способен быть таким, каким рисуешься. Если только в приступе ревности.
- Не способен?
- Абсолютно.
- Тогда держись…
Он хмыкает, хлопая меня по плечу… и я рывком заламываю руку ему за спину, тут же прижимая лицом к обшарпанной стене.
- Ты умом двинулся? – приглушенно интересуется он, вывернув голову, - Ник?
- Ты же хотел насилия, Алекс. Или мне показалось?
- Прекрати немедленно, Маккарти! – он вырывает руку и поворачивается ко мне, - Что с тобой?
- Я хочу тебя, - тупо говорю я, - Здесь и сейчас.
- Потрясающе.
- Мне надоело, Алекс. Дай мне побыть тобой.
- Какого черта ты несешь?!
- Дай мне сделать с тобой все то, что ты делал со мной, - из меня потоком льется то, что накипело, я запинаюсь, заикаюсь и тяжело дышу, - Дай мне не спрашивать твоего согласия, дай мне вгрызться тебе в кожу, сделать тебе больно, получить свое и уйти.
- Маккарти!
- Уступи мне свою роль хотя бы раз, Алекс, иначе я возьму ее, не спрашивая твоего согласия.
- Пошел ты на хрен! Заигрался, черт подери, - он отпихивает меня в сторону и делает шаг к двери, - Все, пойдем…
Сделать еще один шаг он уже не успевает.
Он, упершись лбом в холодную бетонную стенку, надсадно дышит, изредка тихонько всхлипывая и хрипло вздыхая. Я не соображаю уже ни черта, мой мозг отключился, помутив рассудок окончательно. Я двигаюсь с бешеной скоростью, даже не переводя дыхания, как будто хочу выплеснуть всю злость и все обиды, я знаю, что ему нечеловечески больно, и это знание сводит меня с ума, заставляя быть еще грубее и резче. Я никак не могу расслабиться, и это злит меня еще больше. В какой-то момент у него просто не остается сил на то, чтобы опираться, его голова отрывается от стены, и взмокший затылок что есть силы ударяет меня по лицу. Я чувствую во рту кровь и со стоном прихожу в себя…
У него подгибаются колени, и мне приходится обнять его за плечи, чтобы он не упал. По его лицу расплываются красные пятна, видные даже в такой полутьме, а в темно-зеленых глазах появляется что-то странное, незнакомое, непонятное.
- Доволен? – говорит он, и я понимаю, что не могу вымолвить и слова в ответ. В голове пролетают тысячи мыслей, я не знаю, просить ли прощения, ликовать ли или просто молча отвернуться.
- Чувствуешь себя удовлетворенным?
- Алекс, я…
- Заткнись, - оборвал он, но в его словах почему-то уже не было злобы, - Я люблю тебя, скотина чертова.
- К чему ты это сказал? – ошалело спросил я.
- К тому, что я знаю, что творится в твоей башке, гораздо лучше, чем ты думаешь. И слишком люблю свою задницу, Маккарти, чтобы искать на нее неприятностей и давать такому вот неуравновешенному придурку проверять мои чувства слишком часто…
10
Знаете, что такое презентация сингла? Заготовленные речи, отглаженные костюмы, много бесплатной выпивки на практически семейном фуршете, сплошь доброжелательные журналисты, воспитанные чинные поклонники, мягкие ненастойчивые просьбы что-нибудь сыграть? Черта с два! Беснующиеся потные фанаты, которых не допустили к событию, недоделанные вездесущие папарацци с чертовыми фотоаппаратами, от вспышек которых слезятся и без того воспаленные глаза, брызжущие слюной высоколобые критики, вопли нервничающих менеджеров и дикая, нечеловеческая усталость после двух концертов, записи и съемок клипа. Вот что такое презентация – и то, в лучшем случае.
Впрочем, сегодняшний вечер можно назвать вполне пристойным, ибо Гленн, наш единственный трезвомыслящий соратник, умудрился сделать все, чтобы обе стороны процесса чувствовали себя комфортно, а именно превратил официозную презентацию в практически домашние посиделки, перенеся место действия в Мониав.
Критики с умными лицами потягивали коктейли, блуждая по саду, журналисты, не слишком зверствуя с вопросами, расселись в гостиной, причем по причине нехватки мест половина устроилась на полу и чувствовала себя прямо-таки как дома. Единственное, что омрачило замечательный план, так это мысли о последствиях – во что превратилось наше жилище после того, как мероприятие завершилось, было ясно заранее.
К ночи на этой форменной помойке мы остались вчетвером – усталые и злые, потому что без накладок все равно не обошлось. Впрочем, несмотря на абсолютно некондиционный вид, Томсон, упрямо послав доброжелательных нас по матери, отправился в Глазго к Эстер, а мы, по его примеру послав уделанный домик к черту, разбрелись по комнатам - спать.
Но усталость все-таки не пересилила остаточные явления моей бессонницы. Безрезультатно провалявшись в постели часа два, не меньше, я вытащил из тумбочки плеер, но не успел послушать и трех песен, как в музыку вмешались едва слышные посторонние звуки – кто-то осторожно поскребся в дверь. Не снимая наушников, я откликнулся: - Открыто!
Дверь бесшумно распахнулась, и на пороге показался Капранос – сонный, взъерошенный и трясущийся от холода, несмотря на то, что одетый в свитер и джинсы. Окинув меня мутным со сна взглядом, он прошлепал босыми ногами к кровати и, не говоря ни слова, нырнул под одеяло. От неожиданности я просто молча подвинулся, но через пару минут, когда Алекс, уткнувшись носом в подушку, собрался отойти в мир своих неоднозначных сновидений, сбивчиво поинтересовался:
- Ты чего это вдруг?
- Ветер сильный, - буркнул он, - Чертовски холодно, знаешь ли.
И я вспомнил, что у него в комнате в непогоду, особенно зимой, и впрямь нельзя спать – окна незаделанные, старые и в каждую щель влетает такой ураганчик, что мало не покажется, замерзнешь в мгновение ока.
- Так взял бы одеяло, пошел бы в гостиную – там целый диван!
- Еще скажи, грелку бы налил! – хмыкнул он, переворачиваясь на бок, ко мне спиной и прижимая к моим ногам ледяные ступни. Я вздрогнул от неожиданного холода и, пожав плечами, поинтересовался: - Почему бы и нет?
- Ты издеваешься, - Алекс посмотрел на меня через плечо, - На кой черт мне эта отвратительная резиновая дрянь? Спасибо, я лучше об тебя погреюсь.
- Пока ты греешься, я сам закоченею! – попытался возмутиться я.
- О! – Капранос не выдержал и снова повернулся лицом, - Что я слышу!
- В смысле?
- Ты перестал нести чушь!
- Чего? – совсем растерялся я.
- Первый раз в жизни не слышу твоих воплей по поводу того, что я улегся к тебе в кровать, наплевав на то, что дома Боб! Маккарти, я поражен в самое сердце! Неужели вид несчастного замерзшего меня, пришедшего к тебе просить в горестный час капельку тепла, растопил твое политкорректное сердце?!
- Пошел ты, - отмахнулся я.
- Не дождешься, - хитро усмехнулся тот и придвинулся ближе, - Я еще не согрелся!
- И какого черта ты тогда залез под одеяло в свитере, если он не греет?
- Хочешь – сниму, - услужливо и с явной надеждой предложил неугомонный Алекс, но в ответ я только закатил глаза и сделал погромче звук в плеере: - Все, спи и оставь меня в покое.
- Ладно, - пробормотал он, снова улегся и тут же стал ворочаться. Минуты через две он стянул-таки свитер и зашвырнул его в противоположный угол комнаты. Примерно там же чуть позже приземлились и мятые джинсы.
Наконец, он угомонился и вроде бы даже заснул.
Диск медленно, но верно заканчивался, у меня уже сами собой закрывались слипающиеся глаза, а до вожделенного сна оставалось минуты две, не больше, когда, осторожно вытащив «каплю» из моего уха, Алекс шепнул:
- Почеши мне спину, а, Ник?
- Ты издеваешься, - убитым голосом констатировал я, понимая, что сон как рукой сняло, - Я только начал засыпать!
- Прости, - совершенно искренне откликнулся он, - Ну очень хочется! Правда, я прямо мне могу! Пожалуйста!
- Господи, какой ты все-таки…
- Какой? – не преминул уточнить Капранос, поворачиваясь спиной и подставляя лопатку.
- Невозможный…
Хотя через пару минут я подумал, что правильнее было бы сказать «кошачий» - потому что, пока я исправно скреб ему спину, Алекс окончательно растаял, расслабился и разомлел, раскинув руки и уткнувшись носом в подушку. Еще чуть-чуть, и он урчать бы начал! Но тут мне не хватило терпения – я его пощекотал.
- Перестань, - гнусавят из-под подушки, - Ненавижу это!
- Что перестать? – дурацким голосом интересуюсь я и опять его щекочу, - Это что ли?!
- Ник, не надо, - злобно просит он, - Я за щекотку убить готов… Ник, черт возьми!! Перестань!! Ник, хватит!! Уймись!!
Но я уже не могу уняться, такое это зрелище – Алекс, вцепившийся в подушку зубами, лишь бы не расхохотаться во весь голос, крутится по простыне, как волчок, тут же сбивая ее куда-то к ногам, и буквально взмаливается, когда понимает, что сам я уже не остановлюсь:
- Прекрати, я сейчас умру!
- Да ладно!
- Ник, правда, не могу больше! – он смотрит на меня поблескивающими в темноте глазами, и я нехотя убираю руку. Алекс тут же усаживается подальше и, обмахиваясь ладонью, выдыхает:
- Фффух, еще чуть-чуть, и я бы с ума сошел! Никогда в жизни не щекочи меня, Маккарти! Я рассудка лишусь и не замечу.
- Нельзя лишиться того, чего и не было никогда, - назидательно отвечаю я и не успеваю духа перевести, как он всем своим весом плюхается мне на колени и, схватив за плечи, вдавливает в подушку:
- Что ты сказал?
- Что ты самая безрассудная личность, какую я когда-либо видел! – усмехаюсь я, и Алекс качает головой: - Ты что, в зеркало никогда не смотрелся, Маккарти?
- Не говори ерунды, - непонимающе откликаюсь я, - Естественно, смотрелся!
- Тогда сам не говори ерунды, - он обнимает меня за шею и, горячо дыхнув в щеку, шепчет: - Самая безрассудная личность, которую ты видел – это ты сам.
- С чего это, - говорю я, обнимая его, стремительно теплеющего под моими ладонями, - С чего это ты так решил?
- Был бы ты умный, - рассуждает он, со вкусом целуя меня ухо, - Черта с два пустил бы меня ночью к себе!
- Такой вот я наивный, - я соглашаюсь, он порывается отпустить по этому поводу очередную колкость, и мне приходится его поцеловать – из чисто корыстных побуждений, просто чтобы не дать высказаться… Протестующее мычание сменяется довольным мурлыканьем, второй наушник выпадает из моего уха и здоровый сон откладывается на неопределенное количество времени.
- Не выспимся, - сокрушенно говорю я, и он, улыбаясь одними губами, поправляет: - Зато согреемся.
11
Очередное февральское утро началось с зябкого чаепития и тривиальных переругиваний по поводу невымытой с вечера посуды, от причастности к загрязнению которой все теперь открещивались. Начинался междусобойчик вполне безобидно – Пол, из только ему понятных принципов не пьющий кофе с молоком уже месяца три, обнаружил свою любимую чашку (ту, что ему Эстер в свое время преподнесла, с какой-то оккультной порнографией вместо узора) в раковине, заляпанную вышеозначенным продуктом, и довольно вежливо поинтересовался:
- Господа, чьих бесстыдственных рук это дело?
В воздухе повисло молчание – Боб, придвинув к себе сковороду с омлетом, сосредоточенно в нем ковырялся, я уткнулся в газету, прихлебывая чай, а Капранос и вовсе по плечи влез в холодильник в поисках еще чего-нибудь съестного.
Пару минут наивный барабанщик ждал, что в ком-нибудь из нас проснется совесть, но тщетно, а потом повторил свой бессмысленный вопрос – ответ был очевиден – уже лично для Алекса:
- Кто это сделал?
- Томсон, да что ты нервничаешь? – спросил тот, усаживаясь за стол.
- Ты, значит, - проявил «железную» логику Пол, - Я же просил не трогать мою чашку! Нет, надо обязательно подлянку устроить!
- Иди ты! – взвился Капранос, - Нужна мне твоя инфекционная посудина! Развел черт знает что! Не хочешь, чтоб ей пользовались, храни в сейфе…
Томсон начал стремительно багроветь и, размахивая кружкой, пошел на Алекса, но тут доселе молчавший телефон разразился оглушительной трелью, и Боб, шикнув на нас, схватился за трубку:
- Алло… Гленн, ты что ли? Богатым будешь! Чего? И так будешь? С чего это… Да ты не шути так! Не гони волну, Гленн, не издевайся! Да ладно! Серьезно?!! Да никогда в жизни! В пятницу?! Это же завтра! Ах, в следующую… Конечно, приятель, еще бы! Да и до тех пор уж точно раз двести увидимся! Ладно, все! До связи.
Харди повесил трубку и обвел нас странным взглядом, выражавшим диковинную смесь радости, сожаления и как будто даже чуть-чуть зависти.
- Ну?
- Мужики… Не поверите, мужики! Гленн жениться решил! – и Боб умолк, довольный произведенным эффектом. Чашка Томсона тут же была забыта, и мы, как заправские сплетники, вцепились в гордого собой басиста, вожделея подробностей. Впрочем, он и сам особо ни черта не понял, так что информации вытрясти не удалось – полезной, по крайней мере, кроме той, что наш тур-менджер решил сменить семейный статус чуть ли ни с бухты-барахты уже на следующей неделе. Впрочем, что-то подобное мы от него слышали уже раза четыре, но до дела так и не доходило…
- Дела-а-а, - вздохнул Томсон и, неожиданно глянув на часы, огласил кухню протяжным воплем – ибо он опять опоздал на какое-то феерическое культурное мероприятие, по которым они рассекали на пару с Эстер – и рванулся в комнату собираться. По умолчанию грязная посуда досталась мне, и пока я драил тонну фарфорово-железных изделий, Боб с Алексом наслаждались остатками завтрака, самозабвенно издеваясь над бедным будущим «женихом». Особо усердствовал басист – ибо его самого несколько дней назад бросила очередная длинноногая стервоза из дизайнерского колледжа, и он, на первый взгляд, все еще пребывал в женоненавистнических настроениях.
- Скотство! – неожиданно рявкнул Боб минут через десять и шваркнул кулаком об стол, - Даже у Гленна, даже у этого унылого пенька есть личная жизнь!
- Не переживай, Харди, - усмехнулся Капранос, - Ты всего неделю в одиночестве…
- Три, - напряженно уточнил Боб, - 21 день, 6 часов и 13 секунд. То есть уже 14. Итого 22 ночи! А ты говоришь – «неделя»!
От такой точности Алекс невольно присвистнул и поинтересовался – почему-то у меня: - Маккарти, ты как думаешь – это клинический случай?
- Ага, - подтвердил я, сосредоточенно шкрябая губкой злосчастную чашку, - Повышенная сексуальная озабоченность на почве затянувшегося переходного возраста!
- Да пошли вы, - обозлился басист, - Я к вам с открытой душой, как, можно сказать, к старшим товарищам, наставникам практически…
Капранос подавился ветчиной и скривился так, будто его, по меньшей мере, уличили в болезненной привязанности к трупам мух - дрозофил. Но Боб как ни чем не бывало продолжал жаловаться на одинокую жизнь:
- Гады вы, парни! Хоть бы посоветовали что-нибудь!
- Хочешь совет? – таким сладким и заботливым голосом пропел Алекс, что у меня спина похолодела от одной только мысли о том, что он может сказать этим тоном.
- Сейчас дам, только не обижайся, - тут уж я не выдержал и обернулся поглядеть на развесившего уши Боба, а опытный «товарищ», выждав тем временем эффектную паузу, с видом гуру выдал два слова: - Сходи подрочи.
- Иди ты на хрен! – взвился любитель бесплатных консультаций, надув и без того необъятные щеки … но все-таки осторожно уточнил: - А поможет?
Капранос свел глаза на переносице, отчески похлопал Боба по плечу и многозначительно вздохнул, обращаясь ко мне: - Этот бойскаут нас в могилу сведет!
Уж не знаю, последовал ли совету наш унылый юный друг, но минут через двадцать он смылся из кухни. А когда я, закончив с посудой, закрыл кран с водой, в коридоре раздался хлопок входной двери, предваренный звоном ссыпаемых в карман монет.
- Разбил свинью-копилку и пошел искать девочку.
- Ник, я тебя очень прошу, - внезапно отложив недоеденный бутерброд с ветчиной, сказал Алекс, - Хоть ты меня не донимай проблемами личной жизни наших общих знакомых. И так голова пухнет…
- Аспирин выпей.
- Да пошел ты, - вздохнул Капранос и, трагически понизив голос, сообщил: - У меня кризис жанра!
- В каком смысле? – не понял я.
- Во всех! Я больше ничего не хочу – ни петь, ни песни писать, получается какая-то дрянь… Ну не знаю я, о чем дальше говорить и как работать! Да, тебя я тоже, кстати, больше не хочу, - как бы между делом добавил он и вцепился в бутерброд. То ли от неожиданности, то ли еще от чего, но я отчетливо почувствовал, как брови у меня складываются не просто домиком, а небоскребом:
- Поподробней, пожалуйста, по последнему пункту…
- Это про песни? Ты сам почитай, Ник, это же натурально слюни розовые, после которых мониавские девочки снова забросают нам сад нижним бельем в цветочек! Впрочем, Боб хоть чуть-чуть отвлечется от собственных рук… Да, ты прав, есть и в этом что-то хорошее!
- Я не об этом.
- А-а, не об этом, - сокрушенно догадался Алекс, - Я сам в шоке. Вот смотрю на тебя, Маккарти, такого потрясающе соблазнительного в трениках и мятой рубашке, но совершенно не хочу. Так все это уже надоело! Банальщина сплошная, ничего нового.
- Ты издеваешься? – опешил я, - Заявил вот так просто, что я тебе надоел…
- Да не ты, елки-палки, - покачал головой Капранос, - А все это… Ну, понимаешь, однообразно как-то!
- Ммм, - понимающе откликнулся я, - Тебе хочется в космосе?
- Ну, не до такой степени… И вообще, мы отвлеклись от темы – я говорил про то, что больше не знаю, о чем писать!
- Давай уж хоть с чем-то одним разберемся, - перебил я его, - Так чего тебе хочется, ты и сам не знаешь?
- Нет, - Алекс сделал заговорщическое лицо и наклонился ко мне поближе, - Просто тебе…
- Что «мне»?
- Сказать стесняюсь, вот чего!
Тут уж пришла моя очередь давиться, и Капранос не преминул от души вмазать мне по позвоночнику. Когда же он, наконец, перестал меня колотить, я с неподдельным интересом спросил:
- Так что ты там мне сказать… «стесняешься»?
Алекс быстрым взглядом окинул кухню, молча ухватил меня за руку и потянул к двери под мои же собственные протестующие возгласы.
- Я же говорил «сказать», а не «продемонстрировать»! И куда ты меня теперь тащишь?!
- А чего в долгий ящик откладывать? – бесхитростно пояснил он, - Ты сам сказал, нечего своих мыслей стыдиться.
- Э-э, стыдиться и стесняться – это две большие разницы! – непонятно зачем буркнул я, на что Капранос загадочно ответил: - Или четыре маленьких…
- Сейчас десять часов утра, Капранос. Утра, я подчеркиваю!
- Ну не будь занудой, Ник, - он толкает меня в кресло, а сам распахивает шкаф и как ни в чем не бывало интересуется: - Тебе какой галстук больше нравится?
- Допустим, оранжевый, - с опаской делюсь я и говорю, - Да ладно, руки вязать необязательно, не сбегу.
- Не руки, - он качает головой и шагает ко мне, - Глаза.
- Капранос…
- Пожалуйста!
- Мне иногда кажется, ты обсмотрелся второсортной эротики!
Но он меня уже не слушает и, обойдя кругом, опускает пресловутый оранжевый галстук мне на глаза и завязывает на затылке. Я вздрагиваю от неожиданности, когда его голос раздается совсем близко и как будто громче, чем обычно:
- Не туго?
- Нормально, - вздыхаю, - Но зачем?
- Увидишь, - «остроумно» усмехается Алекс и, судя по скрипу половиц, снова идет к шкафу – а, может, и не туда. Перестав его видеть, я окончательно теряю ориентацию в пространстве и слышу только его дыхание, то отдаляющееся, то снова приближающееся ко мне.
Когда его невесомые пальцы, расстегивающие пуговицы моей рубашки, прикасаются к коже, внутри у меня что-то обрывается – и приходит в голову совершенно дурацкая мысль о том, что испытываешь то же самое на русских горках…
- Не тоже самое, - шепотом говорит он, то ли расслышав мои мысли, то ли попросту прочитав, и снимает рубашку с моих плеч. Неожиданно остро я ощущаю прохладный поток воздуха, тянущийся как раз вдоль моей левой руки, но он, взяв меня за запястья, уже осторожно тянет на пол.
И пока паркет протяжно скрипит, он долго и неторопливо целует меня, пресекая любые попытки отыскать его в искрящемся воздухе если не пальцами, то хотя бы собственными губами. По моей коже тянется стынущая дорожка поцелуев, он губами метит свою территорию и, ненавязчиво подталкивая, укладывает на спину.
- Кот, - с трудом выдыхаю я, чувствуя, как чуть ниже живота чередуются бесчисленные перевороты «мертвой петли». Я не вижу его глаз, но, чувствуя легкие, издевательски слабые прикосновения, от которых пропадают остатки разума, понимаю – они снова превратились в солнечные затмения, черные дыры, окруженные золотым контуром. И в них уже давно не отражаюсь я, из них бьет дурманящей темнотой, обволакивающей нас обоих.
Кончиками пальцев, каждым миллиметром кожи, к которой он прикасается, и внезапно утончившимся обонянием я ощущаю новый, незнакомый запах и безошибочно опознаю этот аромат его собственным, едва уловимым и потому слышимым лишь через обостренные чувства моего вдруг ослепшего тела.
- Кот, - вновь повторяю я, и к моему уху прижимаются его горячие губы, а мурлычущий голос шепчет, подбираясь к бессмысленно прячущейся душе:
- Я знаю.
И я вдруг отчетливо понимаю, что даже если через десять секунд весь этот мир разнесет на молекулы ядерным взрывом, мне будет уже не так обидно. Потому что через два этих слова я наконец-то увидел его. Настоящего.
На часах 0:55. Кухня, холодный кофе, болят сбитые в кровь пальцы, и в голове сумбурные пятна. Если память меня не подводит, сегодня пятница, конец июля и две тысячи какой-то год за пыльным окном. И, кажется, через тринадцать секунд в дверь позвонят.
Мысли прыгают, я же иду в холл.
Часы отстают – или он сам пришел раньше.
Кто бы мне сказал, что вельветовые мальчики в провинциальных костюмах могут так выглядеть. Когда он сдувает челку со лба, мне хочется ударить его по губам.
- Ты выглядишь как шлюха, - говорю вместо приветствия, он невинно пожимает плечами, и я неуместно вздыхаю, - Как настроение?
- Обычно, - опускается на корточки и, вытащив из кармана подобие носового платка, непринужденно вытирает запылившиеся туфли, - Привычно. Восхитительно вульгарно.
Распрямляет колени.
Я всегда просыпаюсь с трудом. Открыть глаза, разлепить вечно опухающие веки и попытаться включить сознание мне удается не раньше, чем через полчаса после душеспасительного звона будильника.
Я всегда просыпаюсь с трудом. Но просыпаться ночью еще сложнее.
На часах 0:55. Холодный комок подушки, полоски на простыне, синими ручейками перебегающие в вены на моих руках, чужая ресница на щеке и полусонное ожидание.
Если память меня не подводит, сегодня он собирался прийти.
С вещами и надолго, которое уже планирует затянуться навсегда.
Мелкими шагами - в ванную, уныло озаряя самого себя предвкушением щекочущего нервы известно чего, чистить зубы и плескать в серую плоскость лица экологическую нечистую жидкость, пресыщенную марганцем.
Глотаю зубную пасту и меланхолично размышляю о том, как он придет, на ходу снимая пиджак, ослабляя галстук и разводя в стороны воротник отвратительно черной рубашки.
С тех пор как он сменил наряд выпускника приходской школы на мужской вариант little black dress, меня стали преследовать навязчивые идеи касательно галстуков, запонок и слова «касательно».
Трогательно, ничего не скажешь.
Впрочем, это слово из личного словаря тоже придется вычеркнуть.
Его присутствие наполняет мою жизнь восхитительной двусмысленностью.
Лучший комплимент из тех, что я когда-либо говорил.
На часах 0:55. Память мне изменяет, и день недели приходится отнести к одной из тех тайн, что раскрывают и покрывают исключительно во мраке. Я же банально боюсь темноты, пафосно ругаюсь по-немецки и люблю слово «банально».
Он снова пришел раньше.
Остриг челку.
Надел солнечные очки лунной ночью и теперь, опустив голову мне на колени, видит пятый сон.
Я же пытаюсь вспомнить, кто из нас старше.
И уже к утру, устав дышать в такт, понимаю, что все-таки он.
На часах 0:55, память соблюдает целибат, он не пришел второй раз за три дня, и этажом выше надрывно скрипит кровать. Мои извращенные пальцы истово чешутся по тоскующей в углу швабре, и по молотку, мелодично ударяющемуся о батарею.
Пора объявить мебель вне закона.
Может быть.
В 2:55, завершив свой запоздалый визит к чужим вдохновителям, он все-таки приходит, с порога оставляя повсюду кусочки незнакомого себя.
Его губы непривычно пахнут сигаретами, от волос за десяток шагов разит чужим одеколоном и дешевой выпивкой, на шее стынет след чьих-то неаккуратных губ.
Я ловлю себя на мысли о том, что все это когда-то уже было.
На моих запястьях сплелись его пальцы, и вдоль вен с каждой секундой все глубже пролегают следы ногтей, усеянные еще даже не кровью, а только ее предчувствием.
Он вдыхает мое имя и выдыхает, захлебываясь не то стоном, не то смехом.
По отвыкшему от пота лбу бегут соленые ручейки, стекая по бледной вопреки всем законам коже. Капли высыхают на моих губах, и он опускает веки, опрокидываясь на остатки постели.
Я ловлю себя на мысли о том, что ничего подобного еще не бывало.
Вероятно, это всего лишь иллюзия.
А, может быть, я все еще сплю.
Я всегда просыпаюсь с трудом.
На часах 0:55.
1
Это уже начинало порядком надоедать. Когда у тебя над ухом в тысяча сто сорок пятый раз начинают пьяным голосом выводить припев и без того доставшей песни, да еще и ненавязчиво меняя слова…
You see him, you can't touch him,
You hear him, you can't hold him,
You want him, you can't have him,
You want to, but he won't let you…
Наш юный басист явно отрывался, подкалывая меня своими однообразными пошляцкими шутками и пьяненько хихикая. Вот ведь зараза, а! Пухлощекая блондинистая сволочь!
- Ни-ик, - он в очередной раз икнул у меня над ухом, - Ни-и-к!
Я сделал вид, что внимательно изучаю потрясающий дизайн нашей гримерки - стол, переживший больше чем мы все вместе взятые, какие-то сюрреалистические стулья и стену с тремя гвоздями, на которых теперь висят пиджак Алекса и драный свитер. Еще тут было кресло, в котором спал Пол в обнимку с огромной плюшевой тварью, которую в него швырнули поклонницы.
- Ни-ик! – опять прогундосил засранец запиленной пластинкой.
- Чего тебе надо?! – не выдержал я и обернулся. Потная рожа Боба расплылась в гаденькой улыбочке: - Алекс только что пошел в сортир! Один! Не упусти свой шанс!
- Скотина, - почти беззлобно откликнулся я и проформы ради врезал ему по щеке. Боб ойкнул, покачнулся и плюхнулся мимо стула.
- Твою мать, - прокряхтел он, вставая и отряхивая брюки, - Я же ради тебя стараюсь, придурок влюбленный. Я же знаю, что ты уже весь на мыло изошел…
- Б-о-б, зат-к-ни сво-ю па-с-ть!! – рявкнул я, вскакивая со стула и пихая его в плечо. Боб зашатался, я снова замахнулся… Хлопнула входная дверь, и меня крепко схватили за запястье.
- Ник, остынь! – меня взяли за плечи и хорошенько встряхнули, - Он же просто надрался!
- Угу, - буркнул я, вырвался и, подняв опрокинутый в пылу несостоявшегося боя стул, уселся обратно.
- Боб, - Алекс «как всегда вовремя» усмехнулся, - Шагом марш, нам еще на телеканале каком-то выступать сегодня… Чтоб быстро морду в порядок привел!
- Пошел ты, - отмахнулся Боб. Алекс ткнул ему под нос кулак: - Я тут пока что за старшего, так что иди, детка!
- Только с Полом, - громогласно вызверился Боб, чем моментально разбудил флегматично клевавшего носом барабанщика и привел в полнейший шок.
- Шутка, придурок, - ответил на его немой вопрос басист и вышел, пошатываясь, из гримерки. Пол потянулся, снял со стены свитер и отправился следом – причем на лице у него было написано что-то вроде «и только подумайте, сволочи, что я за ним». Впрочем, мы и не собирались так думать. По крайней мере, я не собирался – а что касается Алекса, его мысли мне вообще не дано понять…
Вот и сейчас, стоило нашим очаровательным в своем усталом идиотизме друзьям убраться во вторую гримерку, как его понесло во все тяжкие.
Я все также сидел за столом, опустив голову в ладони и чувствуя, что не сверли меня взглядом Капранос, то я уже давно бы заснул – прямо здесь, на стуле, согнувшись буквой зю. Я уж года два как понял, что могу делать всю ночь до утра что угодно и встать при этом в шесть утра – если на сцену не выйду. Один же концерт сжирает всю энергию подчистую – я умираю и с трудом рождаюсь заново…
Вот и сейчас мне больше всего на свете хотелось сдернуть с себя мокрую, липкую одежду, на минуту сунуться в душ – и сдохнуть под собственным одеялом, с двадцатью пятью подушками под головой и полным отсутствием людей вокруг.
- Спина болит? – участливо поинтересовался Капранос, присаживаясь на край стола в трех сантиметрах от меня. Я кивнул и, опустив руки, уткнулся носом в стол. Плевать мне на него, на Боба с его прозорливыми шуточками, на непроходимо заторможенного Пола, на поклонников, которые все еще не расходились и орали так, что было слышно даже сквозь четыре стены. Плевать и точка. И пусть не думает, что он для меня что-то значит, и пусть валит к чертовой матери, и пусть…
Кажется, на минуту я все-таки заснул. А когда проснулся, у меня на плечах уже лежали ладони Алекса. Не успел я промычать хоть что-то вяло протестующее, как он стал осторожно растирать мне спину. Сказать, что мне стало лучше уже через минуту – не сказать ничего… Если бы все это до боли не напоминало давно прошедшие события, я бы от удовольствия заурчал. И заснул бы прямо у него в руках… Вот на этой мысли мне стало щекотно и холодно где-то в районе желудка.
- Спасибо, - сказал я и попытался было встать, но не тут-то было – меня моментально вдавили в стул и, жарко дыхнув в ухо, сообщили: - Даже не думай. Я тебя два часа дождаться не мог!
- Алекс!
- Только скажи мне что-нибудь, - прошипел он, - Я тебя своими руками на части порву и съем!
- Извращенец хренов, - протянул я, понимая, что добром это не кончится.
- Заткнись, - Алекс потянул меня за воротник, - И вставай.
- Мне и тут хорошо, - выдавил я и скороговоркой продолжил, - Алекс, я так устал. Давай завтра. Давай дома.
Я почувствовал, что он усмехается, и понял, что теперь уже точно ничего не поделаешь.
- Еще одно слово – и я тебя просто изнасилую, зараза ты этакая. Вставай!
- Капранос, прекрати, - совершенно бессмысленно попросил я.
- Николас мать твою Маккарти! – рявкнул он и рванул меня за воротник. На пол посыпались пуговицы.
- Вот дерьмо, - вздохнул я, все еще не оборачиваясь, - Это была моя любимая рубашка!
- Не фиг выебываться, - назидательно заявил Капранос и тряхнул спинку стула, - Вставай, Ник, шевели задницей!
- Алекс, отвали. Затрахал уже!
- Еще и не начинал даже, Ник.
Мне в одном повезло – у нас менеджеры, техники и все прочие обладают избирательной глухотой. То есть фразу «Выпьем, мужики?» они слышат, а подозрительные звуки из гримерных – никогда. Видимо, это профессиональное… Так что и я, может быть, на их месте, не услышал бы, как Алекс с диким скрипом отодвигает стул вместе со мной от разнесчастного стола.
- Проснись уже, Ник, - настойчиво попросил он, пытаясь сдернуть меня со стула.
- Зря стараешься, - мне было уже наплевать на незапертую дверь, на то, что сюда вот-вот вернутся парни, на все абсолютно, - Иди сюда.
- Куда? – он закатил глаза.
- Сюда, - я похлопал себя по колену, - Садись, Алекс.
- Вставай.
- Садись.
«Нет».
«Да».
«Я хочу по-моему».
«А я хочу тебя».
Никогда не пытайтесь переубедить в чем-то человека, который тяжелее вас на пять килограммов – он вас просто перетянет на свою сторону. Что я и сделал – просто ухватил его за галстук и рванул к себе. Алекс кубарем грохнулся на меня, стул покачнулся, и мы с диким треском упали прямо на пол…
- Ты как?
Более неуместную фразу в момент, когда ты лежишь весь в щепках и занозах, на трех деревяшках, в которые превратился развалившийся стул, придумать сложно.… Когда на тебе, «совершенно случайно» уткнувшись губами в шею, лежит шесть десятков химических элементов, вместе составляющих самого пошлого человека на планете, твоего лучшего друга и перевозбужденное взмокшее животное…
- Живой, - усмехнулся он, приподнимаясь и протискивая ладонь мне под голову, - Ну ты даешь, Маккарти!
Я улыбаюсь, совершенно не соображая, что происходит – в задницу мне врезался гвоздь, надо мной на четвереньках стоит Алекс, и тягуче сосет под ложечкой.
- Я хочу есть.
- Очень вовремя, - он притягивает меня к себе, я опираюсь на локти – и мы оказываемся лицом к лицу.
- Знаешь, что такое Darts of pleasure? – он запрокидывает голову и смотрит на меня из-под взмокшей челки, тяжело дыша и обтирая лоб моей рубашкой.
Я, застегнув ремень на джинсах, задумчиво растираю след от моих зубов на его запястье. Он кладет руку мне на колено и говорит: - Вовсе не стрелы удовольствия, - усмехается своей, как он изволит выражаться, пост – улыбкой, - Darts – это быстрые отрывистые движения.
- Пошляк ты, - я оглядываюсь в поисках хоть какой-нибудь одежды – рубашка превратилась в грязную синюю тряпку, а прикрыться, что называется, по-прежнему необходимо.
- Не отрицаю, - его ладонь начинает елозить по моим джинсам, и мне больших усилий стоит остановить ее. Он изгибает бровь под таким углом, что у меня внутри все начинает медленно плавиться.
- Алекс, перестань, - говорю я, когда он придвигается ближе и трется лбом о мою щеку, - Пожалуйста.
Он, видимо, плохо расслышал, потому что вдруг, обхватив меня за плечи, стал придвигаться еще ближе с явным намерением устроиться у меня на коленях.
- Капранос, - взмаливаюсь я, - Сейчас парни вернутся!
- Получат травмы, - он, пытаясь сесть удобнее, начинает ерзать у меня на коленках так, что я начинаю опасаться за прочность своих джинсов, - Мне плевать, Ник, очнись!
Хорошо сказано, быстро сделано – его язык у меня во рту, я едва дышу оттого, что каждая мурашка, пробегающая по его спине, отдается диким резонансом в самых неожиданных участках моего организма.
- Знаешь, - я из последних сил отрываю его от себя и осторожно пересаживаю на пол, - В прошлый раз было то же самое. И дома. И два года назад. И в тот день, когда я спер твою чертову водку.
- И?
- Алекс, - я чувствую себя прыщавым пятнадцатилетним идиотом, - Я не могу так больше. Мы только и делаем, что сталкиваемся в темных комнатах и заваливаем друг друга без передыха!
- И? – повторяет он, меланхолично проводя ногтем по моей щеке.
- Я не хочу с тобой трахаться, - я умолкаю лишь на секунду. И продолжаю раньше, чем его глаза успевают расшириться от удивления, - Я люблю тебя, Капранос, сволочь ты этакая.
Алекс молчит, и я встаю с пола, подхожу к стене и снимаю пиджак. Накинув его на голые плечи, я не оборачиваюсь и выхожу из гримерки. Все – за доли секунды. Теперь осталось только найти продюсеров во главе с Риком и уволиться к чертовой матери…
В коридоре на меня моментально налетел Пол с потрясающим своей оригинальностью вопросом:
- Ты откуда такой взмокший?
- Подрался с Капраносом, - откликнулся я и покрутил пальцем у виска, - Алекс нажрался в задницу и пошел качать права…
- В чью задницу?! – завопил моментально вылезший из сортира Боб, - И на кого права?
- На твою зарплату, - буркнул Пол, - Ладно, я пошел с инструментами возиться, этого оленя с собой забираю. Ник, напомни Капраносу, что мы выезжаем через полчаса. Если надо – врежь еще раз!
- Хорошо, - вздохнул я и, стараясь не смотреть на Боба, спросил: - Мужики, у кого есть лишняя рубашка?
- Там возьми, - Пол кивнул в сторону их гримерки и, взяв возмущенно вякающего Боба за шиворот, чеканным шагом отправился на сцену. А я пошел переодеваться.
2
Есть в нашей профессии такая хорошая вещь, к которой никак не можешь привыкнуть – непредвиденные обстоятельства, возникающие редко, но всегда чертовски не во время. Абсолютно не тогда, когда надо. И уж точно сегодня ночью, после всех этих объяснений с Капраносом и в конец вымотавшего концерта, мне была совершенно не нужна очередная «маленькая проблемка», как ее соизволил назвать Гленн…
- Твою мать! Да ты издеваешься!
- Ник, а куда деваться? Рейс отменили из-за погоды, а на поезд мы уже опоздали – придется оставаться в городе на ночь, - Гленн пожал плечами, - Скажи еще спасибо, что вы будете в гостинице спать, а не здесь!
- Спасибо, - буркнул я и осекся, пораженный совершенно ужасной, отвратительнейшей догадкой, - В какой еще гостинице?
- В нормальной, - отмахнулся Гленн, - Тут две минуты ехать, сейчас машину пригоним.
- Нет, постой, - лихорадочно соображал я, - Там номера какие?
- Да что ты привязался-то! Обычные, какие еще могут быть в два часа ночи?! Кровати есть, и уже скажите спасибо, что нам удалось найти два двухместных номера!
- Твою мать, - тупо откликнулся я, - Только не говори, что мне придется спать с Капраносом!
- Ну это, мужики, вы уж сами как-нибудь решайте, - заржал Гленн, - Койки все-таки две, зачем уж до крайностей доходить…
В машине (шикарнейший, надо сказать, лимузин нам в этот раз достался) ехали весьма оригинальным образом – Боб сидел, уткнувшись носом в стекло, и нес сам для себя что-то про красивый город, Пол спал – как и всегда, а я отбивался от ненавязчивых притязаний Капраноса на тему «давай поговорим».
- Ник, ты извини, ладно? Глупо как-то получилось… я тебе рубашку порвал, а ты… ты ушел.
- Да что уж там, - великодушно ответил я, косясь на навострившего уши Боба, - В конце концов, не эта первая, не эта последняя… В смысле, ничего страшного.
- А.. Ну и замечательно.
И в салоне повисла гнетущая тишина, прерывающаяся только сонным сопением Пола. Впрочем, я только обрадовался – с Алекса бы сталось начать выяснять отношения при Бобе, и в конце концов, все это обернулось бы полной…
- Парни, мы, кажется, приехали, - подал голос Боб и, распахнув дверь, выполз на свет. То есть, на тьму – ибо времени было столько, во сколько нормальные люди уже встают, а не спать собираются.
Гостиница выглядела не сказать, чтобы очень презентабельно – в подворотне какой-то, между магазином и сомнительным заведением с ярко-красными вывесками у входа и над окнами. Но это было явно лучше, чем ночевка в нашей наполовину разнесенной гримерке, где с некоторых пор даже сидеть не на чем.
Оставив удовольствие разбираться с формальностями Гленну и всем остальным, я утащил ключи от нашей с Капраносом комнаты и прямым курсом направился на третий этаж с благой целью – успеть залезть в душ и заснуть до того, как придет Алекс, и все вернется на круги своя. Ну и кто бы сомневался в том, что я ничего не успел?
Я только и смог, что швырнуть сумку на кровать и, прошествовав в санузел, умыться, как хлопнула дверь. Судя по тому, что из коридора было слышно свистящее дыхание, Капранос несся по лестнице через десять ступенек. Льстить должно, что ли? А вот ни фига не льстит.
Не успел я руки вытереть, как в дверь забарабанили:
- Ник, выйди, поговорить надо.
Чего я и боялся – Алекс решил в очередной раз попытаться завести серьезный разговор. Только что-то ни разу еще у него это не получалось.
- Ну? – я приоткрыл дверь, - Валяй, говори.
- Что тебя заедает так сильно? – невпопад спросил он, подныривая под мою руку и непринужденно усаживаясь на край ванны, - Я же вижу, что ты постоянно бесишься, и не в том дело, что кто-то кого-то любит.
Кто-то кого-то. Отличная формулировка. В точку. Кто-то – кого-то. Какие тут вообще могут быть разговоры, Алекс, если не я – тебя, а кто-то – кого-то… Потрясающе. Феерически превосходно сказано.
- Просто ты выходишь из себя. Причем постоянно - это и парни видят, и Гленн, и все остальные, - лицо Алекса становится таким чертовски сопереживающим и понимающим, что я едва сдерживаюсь, чтобы не врезать ему.
- Когда у нас тур заканчивается? – я с невозмутимым видом начинаю еще раз намыливать руки – черт знает зачем – и гляжу на себя в зеркало – только чтобы не смотреть на него.
- Сам знаешь, что через полторы недели.
- Я в Мюнхен поеду, - говорю я и осекаюсь – потому что мне тут же дают пинка под зад – в прямом смысле слова, валят животом на раковину и берут за горло. Из стремительно запотевающего зеркала на меня смотрит разъяренный Капранос:
- Какого черта ты несешь?
- Алекс, ты обалдел? – хриплю я, но он и не думает ослаблять руки, наоборот, заставляет меня нагнуться еще ниже, только что не макая лицом в мыльную пену:
- Никуда ты от меня не денешься, Маккарти, понял? Я тебе сейчас такой Мюнхен устрою, мало не покажется!
Не смотря на то, что мне почти нечем дышать, я выдавливаю из себя смешок:
- Вы, мистер Капранос, все только обещаете…
- Значит, пора исполнять, - Алекс ослабляет руку, и я, облокотившись на раковину, начинаю натужно кашлять. Он издевательски ободряюще хлопает меня по спине, и внезапно мне становится жарко. Я перестаю кашлять и поднимаю глаза на зеркало.
Это звучит пафосно и примитивно, но в его глазах я вижу бездну, и в какой-то момент мне становится просто страшно. Это как солнечное затмение – два черных провала с тонким золотым нимбом вокруг. Там можно запросто сгинуть. И сделать это с огромным удовольствием…
Он ловит мой взгляд, криво ухмыляется и его ладонь, лежавшая на моей пояснице, сама собой оказывается под рубашкой. В этот момент мой изрядно подъеденный алкоголем и стрессами мозг пронзает злорадная мысль, тут же оказывающаяся в воздухе:
- Знаешь, Капранос, эти девочки много потеряли.
Он поднимает брови. Твою мать. Он. Поднимает. Брови.
- Таким они тебя точно никогда не видели.
- В твоих силах, Ник, - он придвигается ко мне еще ближе и другой рукой, не глядя, нащупывает пуговицы на моей рубашке, - Сделать так, что и не увидят.
- Отлично, - с истерическим смешком выдыхаю я, когда он утыкается лбом мне в затылок так, что от его дыхания у меня по спине начинают бегать мурашки размером с кота, и мысли становится значительно трудней выражать, - Только рубашку – осторожно … Это Пола.
- Я думаю, он знал, на что идет, - шепчет он, стягивая ее с меня, - Отдавая ее тебе.
- Он надеялся на твою скромность, - я опираюсь руками о раковину, понимая, что иначе просто рухну Алексу под ноги, расплавившись к чертовой матери от одного только его голоса, - Он же не знает, какой ты на самом деле.
- Его счастье, - он берется за пряжку на ремне моих брюк и, улыбаясь моему отражению в зеркале, говорит: - Что-то ты слишком разговорчивый, Маккарти… Может, делом займемся?
- Черт возьми, - я хрипло смеюсь, понимая, что ничего больше не слышу и не чувствую, кроме бешено бьющегося пульса, - Кто бы сказал… Мы - и в ванной… Как… пошло…
В шесть утра нас разбудил стук в дверь и голос Гленна:
- Эй, парни! Подъем, нам через два часа в аэропорт!
- Ага! – хором откликнулись мы, и Алекс, сонно улыбнувшись, щелкнул меня по носу: - Ну что, Маккарти? Еще разок по-быстренькому?
3
В Шотландию мы вернулись спустя полторы недели. Я, как и обещал, не поехал ни в какой Мюнхен, наивно полагая, что уж дома-то мы с Алексом сможем поговорить всерьез и выяснить, кому из нас двоих все это, к чертовой матери, нужно.
В первый же вечер в Мониаве он от меня смылся. Пока Пол с Бобом смотрели в гостиной очередной шедевр порнографии семидесятых, потягивая пиво и приглашая меня присоединиться к импровизированному мальчишнику, Капранос принялся куда-то собираться, несмотря на то, что часы подкатили к полуночи, и все бары в нашей провинции уже закрылись.
Момент, когда он вышел из дома, я упустил и, выскочив на крыльцо, буквально поймал его за руку. Алекс с досадой обернулся и мельком взглянул на часы.
- Ты куда? – я все еще держал его за рукав.
- Отпусти, - он дернул плечом.
- Ты видел, сколько времени?
- Я уже вырос, детка, - он издевательски потрепал меня по щеке, - Если что, я позвоню бабушке, и она меня встретит.
- Сволочь.
- Не дуйся, - он воровато оглянулся и, притянув меня за свитер, коротко – «для галочки» - поцеловал, - Я скоро вернусь.
И круто развернувшись, Алекс зашагал к гаражу нелепой дерганой походкой, насвистывая под нос что-то собственного сочинения. То, что никуда он на самом деле не собирался и просто сбежал от разговора, дошло до меня секунд через тридцать после того, как Капраноса и след простыл.
Ладно, в конце концов, по возвращении ему будет некуда от меня деться. Успокоенный этой мыслью, я вернулся в дом, попутно проигрывая в голове возможный сценарий ночного разговора, основной трудностью в воплощении которого был сам Алекс и его излишне длинные руки.
- Ник, пошли спать, - Боб зевнул во все горло, не утруждая себя вежливостью, - Алекс, дай бог, к утру вернется. Всю ночь, что ли, будешь сидеть?
- Причем тут Капранос, - возмутился я, тыча ему под нос неизвестно откуда взявшийся в этом доме журнал по интерьеру, - Я читаю.
- Ага, мы так и поняли, - мирно откликнулся сидевший рядом Пол и, похлопав меня по плечу, встал с дивана, - В общем, спокойной ночи.
Через полчаса наверх отправился и Боб, даже не подколов меня на прощание очередной порцией своих подозрений по поводу нас с Капраносом. Я, скомкав ни в чем не виноватый журнал, остался сидеть в гостиной. На часах было три часа ночи.
Алекс вернулся в пять утра. Веселый и пьяный, измазанный губной помадой и чужим потом, расцелованный и ублаженный по дружбе всеми проститутками Глазго, он открыл дверь своим ключом и ввалился в гостиную, едва стоя на ногах и распространяя флюиды перегулявшего мартовского кота.
- Естественно, все спят, - заплетающимся языком произнес он, издал нервный смешок и, с третьей попытки нащупав выключатель, зажег свет. Я все также сидел в кресле, сложив руки на груди.
Он, не заметив меня, устало опустился на диван, прикрыл глаза и что-то мечтательно замурлыкал, излучая такую удовлетворенность прошедшей ночью, что мне стало тошно.
- Где ты был?
Алекс вздрогнул и, открыв глаза, посмотрел на меня с удивлением и недовольством: - Какого черта ты здесь делаешь, Ник?
- Где ты был?
- Это не твое дело, - Капранос встал с дивана, вихляя бедрами, подошел к креслу и наклонился ко мне, обдавая запахом виски, - Понял?
- Ну и тварь же ты, - я оттолкнул его и поднялся на ноги, - Скотина похотливая.
- Да что с тобой, Маккарти? – он криво ухмыльнулся и развел руками, - Завидуешь, что сегодня я не тебя…
Я бью его по губам. Даже не размахиваясь, просто вскидываю руку, чувствуя, как горячая кожа лопается под моими ногтями вместе с несказанными словами. Он, не переставая улыбаться, сплевывает кровь уголком рта. И в этот момент я не выдерживаю. Тело перестает слушать разум, и я ударю его по лицу в полную силу. В какой-то момент мне кажется, что хрустят позвонки. Он, нелепо вскинув голову, теряет равновесие и падает на пол.
Я чувствую, что вот-вот сойду с ума. Еще чуть-чуть, и у меня в голове перегорит что-то очень важное, замкнет участок, отвечающий за подсознание – и я убью его. Просто забью до смерти, с наслаждением вслушиваясь в смачный звук ломающихся ребер.
Он все еще стоит на четвереньках, держась за щеку, и тогда я ударяю его ногой в бок – легонько так пинаю, но этого достаточно – он теряет опору и, уткнувшись лицом в паркет, сворачивается в клубок, держась за ребра.
Я наклоняюсь и, приподняв его за ворот пиджака, шепчу: - Я просто ударил тебя, Алекс, а ты мне сердце на части порезал.
Он не отвечает, только тяжело дышит и вытирает рукавом разбитую губу. Я встряхиваю его, и он поднимает на меня покрасневшие глаза, подернувшиеся пленкой слез. Откуда-то из-под левого легкого тут же появляется ощущение непередаваемой жалости, мне хочется сгрести его в охапку и в исступлении просить прощения, целуя каждую царапину…
Но его голос прогоняет жалость прочь.
- Бей, Ник, - теперь он смотрит мне прямо в глаза, сглатывая кровь и слезы, - Бей меня, если хочешь. Я знаю, что заслужил.
Я не отвечаю, и тогда он подставляет щеку и закрывает глаза.
Это выше моих сил.
Я замахиваюсь и вдруг как будто слышу его голос – где-то на периферии сознания я понимаю, что это снова игра. I know that you will surrender. Если я ударю его, он снова победит. Он снова окажется прав.
- Ты так просто не отделаешься, - глухо говорю я, - Не в этот раз, Алекс. И тебе придется с этим смириться.
Я рывком сдергиваю с него пиджак. Он вздрагивает и, обреченно опустив плечи, отворачивается. Больше я терпеть не могу.
Я ничего не чувствую. Вообще ничего. Просто механически двигаюсь, просто вижу на его спине стремительно растущие красные полосы от моих ногтей, просто не даю ему опустить голову, мертвой хваткой вцепившись во взмокшие волосы.
Я схожу с ума. Я не хочу его, но завожусь от одной только мысли о возможности унизить его, размазать, растоптать. Я чувствую, что грани между любовью и ненавистью просто не остается, я собственными руками стер ее еще тогда, когда ударил его первый раз.
- Я заставлю тебя меня любить, - исступленно твержу я, когда он раз за разом судорожно запрокидывает голову, пытаясь отдышаться, - Заставлю, даже если после этого ты меня возненавидишь.
В ответ он конвульсивно дергается, издает натужный звериный рык и, рванувшись головой вниз, оставляет у меня в ладони прядку волос.
Остатками сознания я вдруг понимаю – со мной происходит что-то не то. Как будто лопается железный обруч, высвобождая стремительно перегорающее сердце. Раз – и кровь в венах течет в другую сторону. У меня перехватывает дыхание, и он, как будто почувствовав это, приподнимается и едва слышно произносит:
- Я и так… тебя…люблю, дурак…
Я лихорадочно вцепляюсь в его плечи и внезапно чувствую, что мне больше не нужен воздух, чтобы дышать. На губы сами собой наворачиваются какие-то чертовски важные слова… И в этот самый момент я вдруг улавливаю посторонний звук, вмешавшийся в его хриплое дыхание и скрип паркета под нами.
Я поднимаю голову, и слова застревают у меня в горле – по коридору, в нескольких метрах от нас, проходит сонный Пол. У меня на мгновение обрывается сердце, но бешеный пульс в висках дает знать о том, что я все еще жив. Секунда, две… Шаги удаляются, и я понимаю, что он прошел мимо. Он ничего не услышал. Ничего не заметил. Ничего.
4
После того «ночного разговора» в Мониаве в нас обоих действительно что-то сломалось. Первые несколько дней Алекс буквально бегал от меня и целыми днями отсиживался у себя в комнате, то ли вынашивая планы мести, то ли, как и я, пытаясь привести в порядок смешавшиеся мысли. Уж не знаю, достиг ли он успеха, или, опять-таки, как и я, только еще сильнее запутался, но однажды воскресным утром все вдруг переменилось.
Я проснулся от его взгляда. Он сидел в кресле напротив моей постели – сонный и взъерошенный – и смотрел. Впервые в жизни он просто смотрел на меня без слов, без обычного безумия в глазах, без этих его вечных фокусов.
- Доброе утро, - сказал я, окончательно удостоверившись, что все-таки проснулся.
- Надеюсь, - тихо ответил он.
В тот день все и произошло – мы оба мирно сошли с ума. Щелк – и нам стало наплевать на то, что почти всем окружающим если не очевидны наши чересчур близкие отношения, то уж точно скоро станут, мы чихать хотели на музыку, фотографии и поклонников, отсутствие отопления и зарядившие в нашей деревне проливные дожди… Нам стал безразличен весь окружающий мир, кроме друг друга.
Пол с Бобом снова начали недоуменно на нас коситься и по два часа шептаться на кухне, замолкая каждый раз, как только кто-то из нас двоих, пошатываясь от обуревающих чувств, заходил туда, хватал из бара бутылку виски и исчезал – якобы в своей комнате… Словом, ситуация быстро и верно двигалась к критической отметке, то и дело грозя обернуться грандиозным скандалом.
Вот тут-то мне и пришла в голову идея уехать, как говорится, от греха подальше – долой с глаз любопытных дружков, прочь из надоевшей провинции. Приложив неимоверные усилия, в самом конце мая я все-таки вытащил Капраноса в Мюнхен на четыре дня, придумав какой-то совершенно невероятный предлог для ребят и тут же забыв о нем. Мне нужен был отдых, и оставлять Алекса в Шотландии на это раз не входило в мои планы. Я хотел вернуться домой хоть ненадолго и уже не боялся признаться самому себе в том, что без него мне там делать нечего.
В первый же день по приезде в Германию я решил освежить в памяти «дела давно минувших лет» и пройтись по городу, бывшему мне всегда если не единственным домом , то уж точно второй родиной.
Все было отлично – мы трепались о какой-то ерунде, жевали на ходу потрясающе вкусную дрянь быстрого приготовления и прямо-таки наслаждались окружающим миром, потому что даже погода была теплая и солнечная, что после простудного воздуха Мониава оказалось весьма кстати. Все было здорово – пока мы гуляли по центру. А потом меня понесло на рабочие окраины…
К своему стыду, уже через пару часов я понял, что заблудился и завел Капраноса в какие-то индустриальные джунгли, говоря точнее – трущобные дебри, конца и края которым было не видно. Сперва он бодрился, веселился и хорохорился – ровно до тех пор, пока не заканчивалась очередная бутылка пива. А потом нам попадался какой-нибудь бар, или магазин, или банальнейшее питейное заведение самого низкого пошиба – входили в каждую дверь, если только оттуда доносились алкогольные пары. В конце концов, мне это надоело.
- Давай зайдем, - предложил я, когда мы, отчаявшись выйти из подворотен, похожих друг на друга как близнецы, уткнулись в затрапезный торговый центр. Капранос, проглотив остатки пива, поинтересовался: - И что нам там нужно?
С минуту я молчал, подыскивая подходящий повод, а потом изрек:
- Рубашки. Или хотя бы одна – твоими усилиями я лишился половины гардероба.
- Ну, ты еще скажи, что жалеешь об этом, - он улыбнулся и зашвырнул бутылку в урну, - Ладно, пошли. Только выбирать буду я, потому что у тебя отвратительный вкус.
- Знаешь, что мне в тебе особенно нравится? – тут же спросил я.
- Моя потрясающая задница? – скромно предположил Алекс.
- Твоя возмутительная тактичность!
Описывать, сколько времени Капранос искал идеальную, на его взгляд, рубашку – дело неблагодарное. Скажу только, через полтора часа он принес откуда-то с задворок цивилизации задрипанную голубую рубашечку в полоску и заявил, что это - единственная приличная вещь во всем магазине. Делать мне было нечего – пришлось согласно кивать и, изображая полнейший восторг, идти переодеваться. Впрочем, как выяснилось уже через минуту, последний процесс Алекс тоже вознамерился проконтролировать самостоятельно.
- Люблю такие заведения, - произнес он, задергивая занавеску в примерочной, - Тут можно заниматься чем угодно, никому и дела нет.
Я автоматически кивнул, даже не вслушиваясь в то, что он говорит. Капранос прислонился к стене и, прищурившись, окинул меня оценивающим взглядом.
- Может, выйдешь?
- Издеваешься, Маккарти? - он не двигается с места, - Пропустить такое зрелище!
- Тогда не занимай место просто так и подержи, - я сую ему свитер и принимаюсь расстегивать висящую на плечиках рубашку. Но не успеваю и на плечи ее набросить, как Алекс, попросту швырнув свитер на пол, ловит меня за рукава.
- Уймись, - я цепляюсь за рубашку, как за спасательный круг, и с ужасом понимаю, что ткань предательски трещит у нас в руках, - Я ее еще не купил! Дома будешь рвать…
- Ник, хочешь, я скажу тебе гадость? – он отпускает рубашку и, без особых усилий развернув меня к себе лицом, прижимает к хлипкой стенке, - Ты такой зануда, черт возьми, еще хуже меня.
- Алекс! – я все еще пытаюсь что-то сказать, когда он придвигается вплотную и вдруг непривычно мягко прикасается губами к моей шее под ухом. Я непроизвольно откидываю голову назад и глухо ударяюсь о стенку.
- Осторожно, - шепчет он и, обняв меня за пояс одной рукой, принимается целовать. От удивления я никак на это не реагирую, и Алекс, отодвинувшись, спрашивает:
- Что такое?
- Ты же не любишь целоваться, - отвечаю я голосом хронического идиота и, глядя в его сузившиеся глаза, понимаю, что пора бы уже научиться думать. Два потемневших солнца обращаются к потолку, и в эту секунду дивный новый Алекс снова превращается в пошляка Капраноса, тут же принимающегося меня лапать.
- Что на этот раз не устраивает? – с досадой спрашивает он через пару минут, когда я в очередной раз делаю попытку поймать его слишком вольно блуждающие руки.
- Тут такая акустика, - отвечаю я первое, что приходит в голову, и тут же мысленно затыкаю себе рот. Но оказывается слишком поздно – его глаза мгновенно расширяются и вспыхивают слепящим желтым пламенем, прожигая меня насквозь. Я сглатываю возникший в горле комок и умоляюще вглядываюсь в его неуловимо меняющееся лицо.
- Ты сам это сказал, Маккарти, - Капранос, глумливо облизнувшись, подмигивает, и его ладонь невыносимо медленно сползает вниз по моему животу.
- Не надо, - только и успеваю пробормотать я, когда он берется за язычок молнии на моих брюках.
- Это почему же? – спрашивает он, уже опускаясь на колени.
- Пол грязный, - я пытаюсь выровнять дыхание, но получается плохо, - Ты брюки испачкаешь.
- Маккарти, расслабься, - Алекс смотрит мне в глаза – снизу вверх – и от этого взгляда по позвоночнику пробегает мучительная дрожь. Связно ответить он мне уже не позволяет, и я просто закрываю глаза, бессильно прислоняясь к стене.
Когда мы вышли из примерочной, продавщица наградила нас осуждающим взглядом – видимо, потому, что я умудрился оторвать бирку от абсолютно новой рубашки. Естественно, пришлось покупать…
Обратно мы возвращались пешком – несмотря на то, что оба устали, как собаки, сесть с Алексом на заднее сиденье автомобиля представлялось мне с некоторых пор делом опасным не только для собственного рассудка, но и для морального облика добропорядочных бюргерских таксистов. Шли молча.
- Ник, у тебя такой вид, будто ты, по меньшей мере, перебрал! – заявил он час спустя, когда мы наконец-то вышли на одну из центральных улиц, откуда было рукой подать до моей квартиры.
- Пошел ты, - откликнулся я, все еще плохо воспринимая окружающий мир и трепетно прижимая к себе так и не примеренную рубашку.
- Вижу, ты полностью прочувствовал удобство родных немецких универмагов! – он заговорщически улыбнулся, - Я же говорил, там можно делать что угодно.
Действительно, пришло вдруг мне в голову, я же дома. А значит, здесь можно делать все, что угодно. И плевать три тысячи раз на окружающих!
Прекрасно понимая, что творю, я остановился, притянул его к себе и, дурачась, расцеловал в обе щеки: - Я все равно тебя люблю, чертов засранец.
Он снова не ответил, но теперь мне было все равно.
В этот весенний мюнхенский вечер мне просто хотелось любить его, наплевав на всех и вся, держаться за руки и целоваться. Я давно уже сошел с ума, но до конца осознал это только сегодня. Осознал и наконец-то успокоился.
5
Наши импровизированные каникулы в Мюнхене пролетели идиллически, но невыносимо быстро, и вскоре мы вернулись к трудовым шотландским будням, в наш родной двухэтажный свинарник на четыре персоны. Как-то незаметно в нашу туманную жизнь ворвалось лето, побушевало немного зеленью, дождями и бешеным утренним солнцем, принесло парочку премий и статуэток в пыльный сервант Алексовой бабки и пошло на убыль – не успели оглянуться, как календарь подобрался к августу.
Впереди маячил новый альбом, грозящий жуткой пахотой, рваными струнами и сбитыми мозолями на пальцах, бесконечные интервью и прочая канитель, организованная неутомимой командой Гленна, а для начала нас ждал «семейный праздник» - день рождения Боба, можно даже сказать – юбилей.
И пока мы все носились, как накачанные наркотиками белки в бесконечной веренице колес, изредка наведываясь домой переночевать, позавтракать или перекинуться парой ничего не значащих фраз, неугомонный Капранос выведал у басиста, что бы тот хотел получить в подарок, и озадачился поисками новой гитары для Харди. Конечно, абсурдность сей затеи дошла до нас быстро – в лучшем случае то, что выберем, Бобу внешне приглянется, а играть он все равно не сможет по причине «технической несовместимости». Подобрать инструмент без музыканта – дельце веселенькое и абсолютно безнадежное!
В результате на подарок мы благополучно забили и решили заняться проблемами насущными – куда пойти отметить славный день. Естественно, все предложения типа «в наш любимый кабак» тут же отметались – туда сбежится полдеревни, и здание просто лопнет от наплыва страждущих. А то еще придется этих халявщиков метлой поганой гнать…
Наконец, одним холодным августовским вечером, слегка обалдевший от всех этих разговор Боб заявил, что и шагу из дома не сделает. Мол, ну вас всех на фиг, устроим пьянку для близких друзей – как в старые добрые времена. Возражений у нас не было, и мы решили остановиться на этом варианте, показавшемся самым безобидным. И последствия опрометчивого шага не замедлили явить себя.
Во-первых, одних только близких друзей у нас на четверых набралось не меньше полусотни – а их ведь всех еще и накормить надо, и посадить где-то, и в идеале даже развлечь. Во-вторых, слабонервных в наше пристанище пускать просто нельзя – что-нибудь свалится на голову, или под ноги попадется, или еще, не дай, бог током закоротит! Короче, мы давно не убирались и уже привыкли к тому маленькому хаосу, что творится в комнатах, а вот все остальные вряд ли так органично впишутся.
Недели две мы без конца обсуждали все это и искали какое-нибудь замечательное решение, избавляющее от всех проблем сразу. Искали – и не нашли, а только дотянули до критической точки – буйный праздник должен был состояться через два дня, а мы так ничего и не сделали. В конце концов, Капранос заманил нас с Полом на разговор бутылкой виски и совершенно мерзким образом обманул, поставив перед фактом – пока не разберемся, что делать, ни капли не получим…
- Это скотство – сваливать уборку этого хлева на кого-то одного, - заныл Пол, протирая очки, - Давайте разделим!
- Или вообще наймем кого-нибудь! – ввернул я вроде бы здравую мысль, на что Капранос тут же взвился и, бешено жестикулируя, принялся доказывать, что сей сабантуй нам и так влетит в немалые деньги, а убраться можно и самим.
- Ну ладно, - отмахнулся я, - Тогда давайте тянуть жребий.
Впрочем, зря я думал, что это меня спасет – разумеется, я вытянул бумажку с самым дурацким поручением. Мне досталось чертово мытье полов, кто бы сомневался. Я даже подумал - может, это вообще подлог был? Уж слишком радостно улыбался наш трудовой желтоглазый энтузиаст – наверняка взял себе, что поприятней да полегче.
- Это что же, - схватился за голову Пол, - Мне сейчас ехать в город и на всю эту ораву жрачку покупать? Издевательство!
- Да ладно, - вздохнул Капранос, - В конце концов, надо ради разнообразия и что-нибудь полезное делать.
- И что ты смотришь? – я стряхнул со лба прилипшую челку и вопросительно уставился на него. Капранос, стоявший у двери в кухню и пялившийся на меня уже минут десять, промолчал.
- Нравлюсь что ли?
- Николас, ты как всегда чертовски проницателен! - Алекс попытался сделать благообразное лицо, но получилось неубедительно, - Тебе череп не жмет?
- Помог бы лучше, - я с остервенением ткнул шваброй в ведро, со злости залив водой полкухни, и принялся драить кафель с нездоровым энтузиазмом. Ненавижу мыть полы! Просто терпеть не могу…
- Я долбаный извращенец, - глухо прозвучало у меня над ухом спустя несколько минут, когда я уже и думать забыл о его присутствии, - Я не могу спокойно смотреть, как ты это делаешь. У меня просто крыша едет, Ник!
- Оно и слышно, - от греха подальше я отставил швабру и повернулся к нему. И зря, потому как Капранос отреагировал моментально – не успел я и слова сказать, как его ладони нырнули в задние карманы моих брюк, и он тут же притянул меня к себе.
- Очумел?! Боб же дома остался!
- Мне плевать, - его руки выбрались из карманов и поползли вверх вместе с моей футболкой, - Я, черт подери, хочу тебя, и этот тормоз, пилящийся со своим басом, меня не остановит!
- Да подожди ты хоть секунду! – очнулся я, когда его ладони оказались у меня на лопатках, - Пошли в комнату...
- Какого черта! – неожиданно рявкнул Капранос и рванул футболку так, что затрещали не только швы, но и мои уши, - Здесь и немедленно!
- Ладно, - оторопело откликаюсь я, - Пусти, я дверь закрою.
- Пошел. Ты. К. Черту, - раздельно шипит он, придвигаясь еще ближе и заставляя меня пятиться назад, - Мне наплевать на Боба, ты понял? И если ты сейчас же не заткнешься, я тебя укушу! Усек, Маккарти?!
- Усек, - я натыкаюсь на шкафчик с жалобно позвякивающими кастрюлями и останавливаюсь.
- Вот и умница, - он усмехается и прикрывает глаза. Когда же открывает вновь, я понимаю, что пропал окончательно - черными дырами пульсируют зрачки и скачут вокруг бешеные желто-зеленые черти. Я уже не сопротивляюсь и делаю ручкой своей счастливо отъезжающей крыше, впиваясь в его приоткрывшийся от срывающегося дыхания рот. То, что мало кто рискнул бы назвать поцелуем, прекращается спустя полминуты напряженной борьбы - я чувствую на языке металлический привкус и ошарашено останавливаюсь. Он медленно отодвигается и, мимоходом утерев прокушенную губу, вопросительно изгибает бровь. Не говоря ни слова, я поворачиваюсь к нему спиной и наклоняюсь, опершись на столешницу.
- Какой ак-компа-немент… Просто оркестр… черт подери, - яростно шепчет он, когда из трясущегося шкафчика доносится очередная трель. Я тупо смотрю на свои пальцы, вцепившиеся в края злосчастной мебели и белеющие от напряжения, смотрю и едва сдерживаюсь, чтобы не заорать, не завопить благим матом. В конце концов, я понимаю, что больше не могу молчать… и его ладонь мягко зажимает мне рот.
- Тихо, - бормочет он, прижимаясь влажной горячей щекой к моему плечу, - Ник, потерпи еще чуть-чуть...
Я судорожно мотаю головой, сбрасывая его ладонь, и закусываю губу, чувствуя, как глухо бьются сразу два сердца – его и мое собственное. Еще чуть-чуть, и этот стук взорвет меня изнутри.
- Прости, - его рука застывает у меня над плечом, как будто не решаясь прикоснуться.
- Я вроде был не против, - у меня трещит голова, и дрожат руки, и я все еще ни черта не соображаю. Просто окидываю кухню взглядом и натыкаюсь на перевернутое ведро и огромное озеро мыльной воды, посреди которого плавает в комьях пыли швабра. Твою мать, еще и грязь эту убрать надо… Алекс, какой-то пристыженный и осунувшийся, протягивает мне футболку. И пока я ее надеваю, он неуклюже подцепляет тряпку двумя пальцами и принимается отжимать.
- Прекрати, я сам…
- Молчи уж, - Алекс поднимает на меня повеселевшие глаза, - Знаю же, что ты это ненавидишь.
- Спасибо.
- Да не за что, - притворно поморщился он, закатав рукава и вылавливая швабру.
- Ты не понял, - я улыбнулся, и он озадаченно посмотрел на меня, - За все спасибо.
6
Иногда на меня накатывают приступы необоснованной жестокости, и это тебе хорошо известно. Как и то, что в такие минуты стоит действительно заткнуться и делать то, что говорят. В глубине души я подозреваю, что когда-нибудь ты все-таки возненавидишь меня, и это будет не последним пунктом в списке причин. И ты никогда не узнаешь – если только однажды не догадаешься – что я ненавижу себя куда больше, чем ты можешь себе представить.
Ненавижу за то, что готов ударить тебя только потому, что хочу прикоснуться к тебе. За то, что люблю так сильно, что перестаю понимать, как еще выразить эту чертову любовь. За то, что схожу с ума, слыша, как прерывисто, едва сдерживаясь от боли, ты дышишь. За то, что твои расширенные от ярости зрачки заводят меня куда сильнее, чем глаза, горящие от желания.
Наверное, я действительно больной.
Иначе чем объяснить то, что, когда на меня накатывают приступы обоснованной нежности, я становлюсь законченной сволочью. Я смеюсь, и издеваюсь, и подкалываю тебя, и всеми силами пытаюсь привести в бешенство – просто чтобы ты не заметил, как я, приоткрыв рот от умиления, смотрю в твои глаза.
Бывает, что мне везет - ты оказываешься чем-то занят, и попросту не видишь, как я хожу за тобой по пятам. И я часами наблюдаю, так же, как сумасшедшие зоологи за своими чертовыми птичками, боясь спугнуть… Заканчивается это всегда одинаково – я забываюсь, привлекаю твое внимание, и начинается очередной скандал. Если только я, не дав тебе опомниться, не начинаю выражать свое восхищение другим, практически безотказным способом.
Но сегодня мне повезло вдвойне, потому что ты спишь, и если я буду осторожен, ты не проснешься долго. Вчера был «долгожданный» день рождения Боба, на который, благополучно наплевав на отсутствие приглашений, пришла если не половина Глазго, то весь Мониав уж точно – друзья, соседи, соседи друзей… Впрочем, выпивки всем хватило, и народ остался доволен. Сам Боб, как ни странно, тоже, не смотря даже на то, что все, как будто сговорившись, одарили его пивом – теперь в сарае стоит десяток ящиков самых разных марок; но есть предчувствие, что все равно они там не запылятся. Особенно после вчерашнего – вечер был на «упой», и подаркам сегодня быстро найдется применение. Хотя и сомнительно, что даже к ужину кто-то сползет с места, где вчера рухнул.
И пока под действием зеленого змия и не менее зеленых фей все спят, я пробрался в твою комнату, сел в твое любимое кресло и теперь безнаказанно таращу глаза на то, как ты обнимаешь подушку обеими руками. Ты спишь на животе, нелепо вывернув голову и приоткрыв рот, от чего на лице у тебя застывает как будто обиженное выражение. А я просто сижу и фотографирую тебя взглядом, изредка прикрывая глаза и тут же открывая, потому что ты не раз доказал, что за долю секунды можешь раствориться в воздухе. А я меньше всего на свете хочу, чтобы ты сейчас исчез.
Наверное, я смотрю слишком пристально, и ты можешь это почувствовать даже во сне – как только это приходит мне на ум, ты вдруг, не открывая глаз, приподнимаешь голову и сонно спрашиваешь:
- Алекс?
Вместо ответа я сползаю с кресла, в два шага оказываясь у смятой постели, и, все еще не говоря ни слова, ложусь рядом с тобой. Ты, так и не открыв глаз, усмехаешься и отпускаешь подушку. Теперь ты обнимаешь меня – также крепко, с удобством расположившись у меня на животе – и через минуту засыпаешь опять. А я кладу ладонь тебе на затылок и едва дышу от ошалелого, непонятного, невозможного, бешеного ощущения счастья. Потому что я знаю – через два часа ты проснешься и выгонишь меня от греха подальше, пока не проснулись ребята, и кто-нибудь не заглянул к тебе в комнату. И я послушно уйду к себе, все еще чувствуя твое тепло.
Так странно… Ты держишься за свою нелепую веру в то, что никто ни о чем не подозревает. Ты остаешься уверен в этом даже после того, как пьяный Боб начинает издеваться над нами, после того, как Пол смущенно отводит взгляд, если я, не дай Бог, случайно, рефлекторно, механически возьму тебя за руку или – как ему кажется – слишком усердно похлопаю по плечу. Ты не обращаешь внимания на отвратительные понимающие интонации Гленна. Ты так искренне хочешь сохранить эту хрупкую видимость, что у меня даже нет желания на тебя обижаться. Может быть, я и так хочу от тебя слишком многого… Не знаю.
Ты спишь, а я перебираю твои волосы и ворошу собственные мысли. На самом деле ты только притворяешься, Ник. Ты прячешься от себя, а не от всех остальных, потому что на них тебе всегда было плевать – и теперь я точно это знаю. Тут я ловлю себя на том, что, закрыв глаза, смакую потрясающее вчерашнее воспоминание: ты, опьяненный алкоголем и всеобщим безумием, развязно пританцовывая в такт незамысловатой пошлой музычке, под которую даже наш глубоко женатый Пол принялся обтираться с малознакомой девицей, подходишь к импровизированной барной стойке, за которой я тоскливо потягиваю очередную порцию пива. Подходишь, ничуть не смущаясь нетрезвого окружения, вынимаешь у меня из рук кружку и, притянув за рубашку так близко, что мы едва не соприкасаемся губами, шепчешь:
- Потанцуй со мной, Алекс.
- Сейчас?! – дыхание обжигает кожу, я чувствую твой одуряющий, завораживающий запах и понимаю, что не смогу отказать, даже зная, что завтра во всем этом ты обвинишь меня. То, что происходит дальше, меньше всего похоже на танец.
Мы стоим в самом центре комнаты, под светом импровизированных прожекторов, и ты улыбаешься – грязно, распущенно, развратно - так, что мне приходится судорожно брать себя в руки, едва ли не в прямом смысле этих слов. Из колонок взрывной волной ударяет музыка, и я с удивлением узнаю наши собственные голоса.
Ты танцуешь, запрокинув голову и изредка посылая мне взгляд из-под опущенных век. Мне становится душно, жарко и тесно в собственном теле, не говоря уже об одежде. Я не могу пошевелиться, потому что не знаю, куда девать свои глаза и свои руки. Я уже ничего не соображаю – просто хочу тебя, каждую клетку твоего тела, каждый нерв, каждую каплю крови.
Сперва я еще пытаюсь целомудренно не касаться тебя руками, но когда ты, повернувшись ко мне спиной, придвигаешься так близко, что у меня перехватывает дыхание, мои ладони сами ложатся тебе на бедра. И тут ты начинаешь двигаться…
Твое тело выгибается под моими пальцами, взмокшие волосы щекочут мое лицо, прерывистое дыхание заглушает ревущую музыку. Я обвожу комнату затуманенным взглядом и с запоздалым облегчением понимаю, что она пуста. В голову приходит безумная мысль о том, что ее оставили из-за нас, но ты не даешь мне шанса осознать это и, слепо нащупав мои ладони, тянешь за собой к пресловутой стойке. Я прихожу в себя лишь на секунду, почувствовав твои пальцы, до боли сжимающие мои плечи, и только для того, чтобы немедленно потерять голову еще раз. И делать это снова и снова…
Ты что-то шепчешь во сне, переворачиваешься на спину и делаешь попытку взбить воображаемую подушку – несильно тыкаешь меня кулаком в живот, и я, сбросив невольное оцепенение, вдруг начинаю смеяться, просто задыхаться от хохота.
И ты улыбаешься в ответ.
7
Осень как осень. Этот год не принес ничего особенного в привычное течение времени – сезоны сменяются, как и прежде, настроение портится пропорционально прогнозу погоды и привычно-уютная, как старый свитер, хандра вползает куда-то под легкие как раз к середине октября.
Хочется лечь пластом прямо на покрытые утренним инеем остатки травы, выдохнуть мысли вместе с углекислым газом и тихонько скончаться, никому не напоминая о своем существовании. Заснуть лет так на сто и проснуться каменной глыбой, или деревом, или ручейком каким-нибудь… И главное – чтобы не было этой опостылевшей осени, и листьев желтых, и вечных дождей, и горячего кофе по утрам. Я не люблю осень, Алекс. Может быть потому, что осенью ты всегда от меня уходишь.
Четвертая осень – четвертый побег, я выучил наизусть единственно возможный сценарий этого времени года. Жаль только, что это театр одного актера, и мне не найдется там места даже как статисту.
Последние ночи августа мы проводим порознь, а в начале сентября ты вдруг перестаешь отвечать не только на поцелуи, но и на оклики. На третьей неделе – предпочитаешь и вовсе со мной не сталкиваться. К началу октября я становлюсь похож на наркомана, переживающего крепкую ломку – мы не прикасались друг к другу уже месяц, я почти не слышу твоего голоса и вижу только в студии и изредка за завтраком.
Ты теряешь зажигалки и собственные мысли, болезненно худеешь и постоянно мерзнешь. У тебя еще больше светлеют глаза, и к середине этой чертовой осени они становятся практически прозрачными.
А потом ты пропадаешь. Что бы ни было, пусть даже запись или съемки какие-нибудь – ты просто таешь в воздухе, исчезаешь без следа, и наша бравая компания, зная за тобой эту особенность, принимается усиленно костерить всех богов этой вселенной из-за сорванных сроков.
И только я вижу, что дело не в старой привычке, от которой нельзя отказаться, и не в потребности как следует встряхнуться, и даже не в твоем знаменитом разгильдяйстве.
Просто осень – это твое полнолуние. Листопад действует на тебя как диск луны на волка – ты не можешь устоять, удержаться, остановиться… Не можешь, и точка.
Ты сжигаешь мосты и заметаешь следы, отключаешь телефоны и теряешь кредитные карточки, перестаешь стричься и называешься чужим именем. Ты как будто убираешь свою жизнь в обувную коробку, а потом достаешь из кармана запасную сущность, ничуть не нуждающуюся в прежних связях и мыслях.
Ты уходишь, а я остаюсь.
Исчезаешь без предупреждения.
И я снова не знаю, могу ли надеяться на то, что ты вернешься.
Сегодня я проснулся среди ночи. По кровле колотили капли дождя, и где-то в коридоре слышался плеск воды – крыша опять стала протекать, потому что за месяц ни у кого не дошли руки починить или хотя бы напомнить о ней. С минуту я лежал, прислушиваясь к ливню за окном и думая о том, с чего бы это ко мне вернулась бессонница. И понял - если я не могу заснуть, значит, ты ушел. Может быть, я сумасшедший, параноик или слишком мнительный, но осенью я действительно чувствую острее. И тебя – особенно.
Я сажусь на постели, поеживаясь от холода, нашариваю на полу брошенные вчера джинсы, застегиваю рубашку… А в голове – только ты. Все мысли твои, все чувства твои.
В два шага пересекаю коридор и захожу в твою комнату. Тихо, пусто, пыльно - ты не ночевал здесь уже давным-давно, по меньшей мере, с начала лета – с тех пор как завел привычку спать в моем кресле, наверное.
Значит, ты опять не попрощался. Снова ничего не сказал. Ни слова для меня и такая же тишина для остальных. Но я-то знаю, какие взгляды этим утром будут кидать на меня наши общие друзья и коллеги. Боб с наигранной улыбочкой сообщит, что ты, похоже, снова ушел в загул, Пол промолчит, а Гленн будет полдня ходить вокруг до около, доводя меня своей тактичностью до желания изрубить его топором, а потом выдаст часовую тираду, весь смысл которой будет сводиться к тому, что ему плевать на наши взаимоотношения, но не на свою работу. И я должен тебя из-под земли достать, потому что завтра ответственный день, а у него горят сроки, и во всем этом виноват исключительно я – во-первых, по определению, а во-вторых, потому что не остановил тебя… В конце концов, я выскажу ему все, что думаю о его вечных маленьких проповедях, выйду во двор, сяду на велосипед и поеду в деревню.
Три часа проваляюсь на продавленной койке в захудалой местной гостинице, мучаясь невыносимостью полуяви-полусна вокруг. А потом вернусь домой – почему-то с высокой температурой и натужным кашлем, и вокруг меня будут хлопотать ребята, нальют виски и притащат на вечер второсортную компанию. Я как будто расслаблюсь и вдруг излечусь, и возможно даже под одобрительными взглядами остальных затащу в кладовку самую шикарную девицу.
А под утро я забудусь тяжелым сном в заблеванной ванной, в обнимку с унитазом, и буду спать сутки напролет. И проснусь разбитый и измученный, и никакой айрн-брю не спасет меня от похмелья – потому что перед глазами будешь стоять ты.
Всю ночь - пока я буду пить, и травить твои пошлые анекдоты, и шептать хорошенькой блондинке на ушко твои фразы, и вытряхивать ее из платья – все это время ты будешь изводить меня своим незримым присутствием. Даже когда она будет произносить мое имя, я буду слышать твой голос. Даже когда меня будет выворачивать наизнанку, я не смогу вытравить тебя из моего организма.
Ты болезнь, пожирающая меня изнутри. Ты забрался под кожу и заполнил собой все мои клетки. Ты – это я, потому что я – это ты. Но мы по-прежнему не одно и то же… И теперь у меня впереди тысячи тысяч секунд, чтобы научиться жить без тебя - или все-таки умереть с тоски.
Я сидел в саду на перевернутом деревянном корыте и задумчиво свистел себе под нос. Назавтра должна была начаться зима, и в воздухе уже летали замерзшие капли дождя, чуть-чуть не дождавшиеся возможности стать снежинками. А я просто смотрел вдаль, на почерневшие холмы, и старался ни о чем не думать, потому что все мои мысли крутились вокруг тебя. Ты всегда возвращался в конце ноября, но в этот раз почему-то не пришел. И против воли меня одолевали мысли о том, что ты, может быть…
В глазах у меня темнеет, и тело, ощутив знакомое прикосновение, раньше разума осознает почему. Ты подкрадываешься бесшумно, словно пантера, закрываешь мне глаза и со смешком говоришь: - Привет.
И пусть мои мыслительные способности отключаются при первых же звуках твоего голоса, я успеваю подумать о том, что ты вновь выбрал идеальный момент для возвращения, как будто высчитывал его все осенние ночи напролет. Вернись ты чуть раньше, и у меня еще были бы силы изобразить безразличность. Приди минутой позже, и я успел бы покончить с собой или распрощаться с рассудком. Ты появился в последний момент и чертовски вовремя – как всегда.
Ты прижимаешь замерзшие пальцы к моим горячим щекам и шепчешь, обдавая дыханием зимы: - Я всерьез хотел послать вас всех к черту, но все-таки вернулся.
Я оборачиваюсь, зарываюсь ледяными ладонями в твои отросшие волосы и чувствую, как медленно, незаметными шажками осень выбирается из моего окостеневшего сердца. И исчезает окончательно, когда ты говоришь:
- Я вернулся за тобой.
8
В начале декабря мы опять поехали в Мюнхен – на этот раз все вместе, включая и Гленна, который весьма активно намеревался устроить нам парочку концертов в местных клубах под лозунгом «пора вспомнить свои корни». Пол с Бобом явно были не в восторге от этой идеи, и через пару дней первый благополучно слинял домой к жене, а второй завел какую-то нимфеточного типа девицу и целыми днями-ночами торчал у нее дома.
Алекс из опустевшей гостиницы перетащил свои чемоданы ко мне на квартиру и, чувствуя себя как дома, решил устроить веселую жизнь, пока нет ни выступлений, ни записи. Первые дни я честно пытался таскаться с ним по городу и его бескультурным достопримечательностям, а потом понял, что вот-вот сойду с ума. Потому что дома Капранос отнюдь не считал нужным оставить меня в покое и думал, видимо, что по умолчанию я не только и не просто ему принадлежу, но еще имею космический запас нерастраченной энергии, массу энтузиазма и постоянную готовность ходить за ним на задних лапах. Сначала это было, конечно, комично, но, в конце концов, немного поднадоело.
Перехлест наступил однажды необоснованно теплым зимним днем, когда у меня в мыслях была только робкая надежда просто поваляться на кровати и почитать. Конечно же, Алекс моментально завалился рядом с совершенно другими намерениями.
Надо было видеть лицо Капраноса, когда я в третий раз буркнул на его притязания что-то вроде «отвали, я почитать хочу»! Оскорбленная невинность отдыхает по сравнению с той гаммой чувств, которую за секунду выдал Алекс. А потом он начал перечислять причины, по которым он ну никак не может отвалить… Меня просто по кровати размазало заявление о том, что я, оказывается, самым наглым образом его совращал, полдня бродя по квартире без рубашки, а теперь, добившись своей гнусной цели, начал ломаться, как девка.
- И вообще, Маккарти, ты оборзел! – многозначительно добавил он, посчитав видимо, что я еще недостаточно сокрушен остальными аргументами.
- И вообще, Капранос, - усмехнулся я, передразнивая его интонацию, - Тебе пора устроить неделю воздержания! Никакой выпивки, никаких разговоров, никакого секса!
От возмущения Алекс начал хватать воздух ртом и явно порывался что-то сказать, но я решил его проигнорировать. Для его же, в общем-то, пользы.
- Черт, Ник, какая ты все-таки зараза! – буркнул он минут пять спустя и отвернулся, - Книжку читаешь, когда раз в жизни можно спокойно пообщаться!
- Так вот как это теперь называется, – засмеялся я и снова уткнулся в “Trainspotting”. В конце концов, если уж у меня случился незаслуженный выходной, могу я его провести так, как хочу?
Я так зачитался, что не заметил, как беспрестанно ругавшийся Алекс как-то подозрительно затих, а потом и вовсе принялся водить пальцами по моей спине. Не оборачиваясь, я со смешком поинтересовался:
- Капранос, ты чем там занимаешься, а?
- Песню пишу, - сосредоточенно пробормотал он, продолжая совершать свои странные движения.
- У меня на спине?!
- Нашел время для общения, заткнись и не мешай!
- Ну, тебя не поймешь, - я вернулся к Уэлшу и опять забыл про Капраноса минут на десять. Не знаю уж, о чем он там думал и какую песню писал, но это было забавно только до того момента, когда его чересчур проворные пальцы не добрались до моей поясницы, что было уже, по меньшей мере, невыносимо щекотно. Не говоря уже обо всем остальном…
- Алекс, уймись! – я попытался обернуться, за что тут же получил подушкой по голове, - Ты совсем с ума сошел?!
- Черт побери, - не слишком в тему откликнулся он и неожиданно заявил, - Слушай, Маккарти, ты бы лег, а?
- Твою мать, - с неподдельным восхищением откликнулся я, - Ну ты даешь! Не хочешь запатентовать такой вот «непринужденный способ принуждения»?
- Я тебя сейчас так запатентую, месяц сидеть не сможешь! – рявкнул Алекс, - Быстро лег на живот и заткнулся!
Я решил все-таки дождаться завершения очередного спектакля в исполнении Капраноса и послушно улегся, предусмотрительно сцапав подушку. Пару секунд он продолжал сосредоточенно черкать какие-то закорючки у меня на спине, а потом, ни слова не говоря, совершенно невозмутимо сунул руку мне под живот и принялся нащупывать пуговицу на джинсах. Стоит ли говорить о том, что уже через полминуты мне было абсолютно плевать и на недочитанную книгу, и на эту его недописанную песню… Но я все еще пытался сопротивляться – для проформы, наверное.
- Да ты совсем свихнулся что ли! – деланно возмутился я, когда он, наконец, добрался до своей цели и расстегнул мои джинсы.
- Мне места не хватает!
- Какого, на хрен, места?!
- Песню дописать, - пояснил он так, как будто мы вели речь о чем-то настолько естественном, что надо идиотом быть, чтобы не понять.
- Иди ты в задницу со своей песней! – буркнул я.
- Я, в общем, и пытаюсь, - вздохнул Капранос и, оттянув ремень джинсов, продолжил свое занятие еще более невозмутимо, чем раньше. Я честно пытался вытерпеть еще хоть минуту, но это было невозможно.
- Все, хватит, - я без предупреждения приподнялся на локтях и обернулся. Взгляду моему предстала потрясающая картина – Капранос, с дурацкой улыбочкой пытающийся запихать черный маркер под одеяло...
- Ты точно больной! – заорал я и, извернувшись, уставился на свою спину, как оказалось, от самой шеи испещренную «наскальной живописью» в его исполнении, - На кой черт было маркером…!
- Так вышло, - он уставился на меня невинными глазами и пожал плечами, - Я не нашел свою записную книжку…
- Какой же ты все-таки извращенец, - я пихнул его в бок, снова улегся и заявил, раскрывая книгу, - Вот и оттирай теперь, как хочешь!
- Ты убиваешь шедевр, – сокрушенно ответил Капранос и добавил еле слышно, -
А спиртовой маркер, по-моему, не смывается.
- Мне плевать, - я все еще не оборачиваюсь, - Хоть языком вылизывай, только чтобы… Алекс!
- Ты сам попросил, Маккарти, - с усмешкой говорит он и снова проводит языком вдоль моей левой лопатки. Я на мгновение зажмуриваюсь, встряхиваю головой и возвращаюсь к страницам, буквы на которых почему-то скачут и напрочь отказываются становиться в строчки.
- Неудобно как-то, - говорит он словно бы самому себе и встает на четвереньки, так, что его ладони опускаются мне на плечи, а колени обнимают бедра. Я все еще зачем-то пытаюсь сосредоточиться на своем чтении, но когда он принимается с энтузиазмом пересчитывать мне позвонки языком, книга самым загадочным образом выпадает из моих рук… Пока он переводит дух, я медленно переворачиваюсь на спину и сразу же попадаю под огонь его стремительно желтеющих глаз. И почему-то ловлю себя на совершенно нелепой мысли о том, что порой он похож на кота куда больше, чем на человека.
- Если мне не изменяет память, - шепчет он, наклоняясь ко мне, - Кто-то тут собирался устроить неделю воздержания?..
А через час приперся Гленн, причем со своим ключом и без намека на стук. Так что кошачья проницательность Капраноса опять спасла не только наши шкуры, но и воображение и без того впечатлительного менеджера. Говоря короче, постель мы застелить успели, но испытаний для нашего бравого коллеги все равно было предостаточно – потому что на вопрос о том, собираемся ли мы вообще работать и «типа, мужики, как насчет новых песен», Алекс заявил, что у него есть прямо-таки взрывная вещица, написанная буквально сегодня. И не только заявил, но и наглядно продемонстрировал. Задрав мне рубашку.
После чего Гленн подавился кофе, заплевал им половину кухни и спешно откланялся. А я, пожалев, что оставил любимый топор в Мониаве, пошел душить сбежавшего Капраноса подушкой.
9
Мы идем по ночным улицам, а моя голова задурманена воспоминаниями, и отнюдь не о детстве на дорогах этого славного города. Я смотрю на Алекса, на его острые локти, которые не смягчает даже пальто, на впалые щеки и взъерошенные волосы. Можно сказать, я даже любуюсь им, а услужливое воображение, перебирая пленки моей памяти, подсовывает весьма любопытные картины.
Освещенная красными прожекторами сцена. Песня за песней – на расстоянии метра, я чувствую, какой жар исходит от его тела, и ловлю себя на том, что готов на глазах у всех этих перевозбужденных девиц и парней доказать свои права на него. Он поворачивается ко мне, растягивает губы в ухмылке, зал беснуется, исходит потом и криком, но только я знаю, что эта улыбка, этот голос, эти мурашки, бегущие по его рукам, этот взгляд, раздевающий до самой души – только мои.
Каждый человек в зале, сколько бы ни было ему лет, и какого бы он ни был пола, хочет Алекса Капраноса, пусть даже подсознательно. Хочет так, что ловит каждый его взгляд, фанатично надеясь, что это застывшее золото радужных оболочек – для него. И только я знаю, что эти игривые молнии, которые он щедро отправляет в зал – мои. Я знаю, что сейчас он сделает еще один шаг, сокращающий мир между нами до полуметра, и с трудом остановится, дергая струны и исподлобья глядя мне в глаза.
И я в очередной раз почувствую, как его взгляд электризует меня изнутри, расщепляет на молекулы и атомы, разрывает на мелкие кусочки и мешает ровно дышать.
И до конца выступления я уже не смогу перестать думать о нем.
Концерт превратится в бесконечную пытку.
Но когда-нибудь он все же закончится, и мальчики будет ждать его у выхода, девочки – у гостиницы, а менеджеры в соседнем кабаке. И только я буду знать, где он на самом деле.
У него влажные волосы и теплая кожа. Он тяжело дышит, запрокинув голову и немыслимо выгибая шею, что-то шепчет, снова со свистом втягивает воздух, судорожно сжимает пальцы, закусывает губу, чтобы не дай бог не дать воли голосу.
Он сходит с ума у меня на глазах, умирает, рождается заново, опять теряет рассудок… Бешеный ритм в стуке сердец и синхронности движений все ускоряется, и нас обоих хватает лишь на несколько минут. Быстрая разрядка, этакая контактная разновидность массажа и психотерапии. Он не расслабляется, он подпитывается энергией, заряжаясь от меня, как от батарейки. И все это куда больше похоже на спорт, чем на секс. Причем спорт экстремальный, с изрядным выбросом адреналина - ему щекочет нервы тот факт, что нас могут застать, его это оригинальным образом заводит. Голоса за стеной и незапертые двери срывают последние тормоза. Иногда мне кажется, что быть застуканным в недвусмысленном виде ему хочется еще больше, чем самого процесса. Он умудряется получать свое незамысловатое наслаждение везде и всегда, когда хочет, вовсе не заботясь о том, что это неудобно для меня. А на мои упреки следует возмущенный ответ – оказывается, я сам его так приучил… И я вновь думаю о том, что, наверное, он действительно кот - ненасытное животное с разноцветными глазами и отменно развитыми инстинктами.
- Маккарти, твою мать, - почти ласково бормочет он, воровато оглядываясь и с удовлетворенным смешком беря меня за руку, - Ногами шевели.
Через полминуты мы оказываемся в темном подъезде, освещенном единственной лампочкой, заваленном мусором и к тому же попахивающим чем-то абсолютно не возбуждающим положительных эмоций.
- Не стой столбом! – обиженно сверкает глазами.
- Ты предлагаешь вспомнить бурную юность и отсутствие свободной территории? И когда ты последний раз делал это на подоконнике, а?
- Так ты имеешь что-то против? – криво усмехается, показывая неровные зубы, внезапно делающие его улыбку непередаваемо пошлой.
- Да нет. Просто я тогда был совсем другой, Алекс, - я смотрю на него из-под полуопущенных век, - Я был жестоким, вечно пьяным парнем, распускающим руки почем зря.
- Хочешь сделать мне больно? – с наигранным придыханием интересуется Капранос и отрезает этой фразой все пути к отступлению, потому что я отвечаю – неожиданно для нас обоих – с плотоядной улыбкой: - Еще как.
- Мне начинать бояться? – он как будто уже неуверен в собственных желаниях.
- Не стоило вообще приводить меня сюда.
- Ну, конечно… Ник, у тебя отлично получается изображать крутого парня. Жаль, мне не семнадцать и я не трепетная старшеклассница, - снисходительно говорит он, - Ты не способен быть таким, каким рисуешься. Если только в приступе ревности.
- Не способен?
- Абсолютно.
- Тогда держись…
Он хмыкает, хлопая меня по плечу… и я рывком заламываю руку ему за спину, тут же прижимая лицом к обшарпанной стене.
- Ты умом двинулся? – приглушенно интересуется он, вывернув голову, - Ник?
- Ты же хотел насилия, Алекс. Или мне показалось?
- Прекрати немедленно, Маккарти! – он вырывает руку и поворачивается ко мне, - Что с тобой?
- Я хочу тебя, - тупо говорю я, - Здесь и сейчас.
- Потрясающе.
- Мне надоело, Алекс. Дай мне побыть тобой.
- Какого черта ты несешь?!
- Дай мне сделать с тобой все то, что ты делал со мной, - из меня потоком льется то, что накипело, я запинаюсь, заикаюсь и тяжело дышу, - Дай мне не спрашивать твоего согласия, дай мне вгрызться тебе в кожу, сделать тебе больно, получить свое и уйти.
- Маккарти!
- Уступи мне свою роль хотя бы раз, Алекс, иначе я возьму ее, не спрашивая твоего согласия.
- Пошел ты на хрен! Заигрался, черт подери, - он отпихивает меня в сторону и делает шаг к двери, - Все, пойдем…
Сделать еще один шаг он уже не успевает.
Он, упершись лбом в холодную бетонную стенку, надсадно дышит, изредка тихонько всхлипывая и хрипло вздыхая. Я не соображаю уже ни черта, мой мозг отключился, помутив рассудок окончательно. Я двигаюсь с бешеной скоростью, даже не переводя дыхания, как будто хочу выплеснуть всю злость и все обиды, я знаю, что ему нечеловечески больно, и это знание сводит меня с ума, заставляя быть еще грубее и резче. Я никак не могу расслабиться, и это злит меня еще больше. В какой-то момент у него просто не остается сил на то, чтобы опираться, его голова отрывается от стены, и взмокший затылок что есть силы ударяет меня по лицу. Я чувствую во рту кровь и со стоном прихожу в себя…
У него подгибаются колени, и мне приходится обнять его за плечи, чтобы он не упал. По его лицу расплываются красные пятна, видные даже в такой полутьме, а в темно-зеленых глазах появляется что-то странное, незнакомое, непонятное.
- Доволен? – говорит он, и я понимаю, что не могу вымолвить и слова в ответ. В голове пролетают тысячи мыслей, я не знаю, просить ли прощения, ликовать ли или просто молча отвернуться.
- Чувствуешь себя удовлетворенным?
- Алекс, я…
- Заткнись, - оборвал он, но в его словах почему-то уже не было злобы, - Я люблю тебя, скотина чертова.
- К чему ты это сказал? – ошалело спросил я.
- К тому, что я знаю, что творится в твоей башке, гораздо лучше, чем ты думаешь. И слишком люблю свою задницу, Маккарти, чтобы искать на нее неприятностей и давать такому вот неуравновешенному придурку проверять мои чувства слишком часто…
10
Знаете, что такое презентация сингла? Заготовленные речи, отглаженные костюмы, много бесплатной выпивки на практически семейном фуршете, сплошь доброжелательные журналисты, воспитанные чинные поклонники, мягкие ненастойчивые просьбы что-нибудь сыграть? Черта с два! Беснующиеся потные фанаты, которых не допустили к событию, недоделанные вездесущие папарацци с чертовыми фотоаппаратами, от вспышек которых слезятся и без того воспаленные глаза, брызжущие слюной высоколобые критики, вопли нервничающих менеджеров и дикая, нечеловеческая усталость после двух концертов, записи и съемок клипа. Вот что такое презентация – и то, в лучшем случае.
Впрочем, сегодняшний вечер можно назвать вполне пристойным, ибо Гленн, наш единственный трезвомыслящий соратник, умудрился сделать все, чтобы обе стороны процесса чувствовали себя комфортно, а именно превратил официозную презентацию в практически домашние посиделки, перенеся место действия в Мониав.
Критики с умными лицами потягивали коктейли, блуждая по саду, журналисты, не слишком зверствуя с вопросами, расселись в гостиной, причем по причине нехватки мест половина устроилась на полу и чувствовала себя прямо-таки как дома. Единственное, что омрачило замечательный план, так это мысли о последствиях – во что превратилось наше жилище после того, как мероприятие завершилось, было ясно заранее.
К ночи на этой форменной помойке мы остались вчетвером – усталые и злые, потому что без накладок все равно не обошлось. Впрочем, несмотря на абсолютно некондиционный вид, Томсон, упрямо послав доброжелательных нас по матери, отправился в Глазго к Эстер, а мы, по его примеру послав уделанный домик к черту, разбрелись по комнатам - спать.
Но усталость все-таки не пересилила остаточные явления моей бессонницы. Безрезультатно провалявшись в постели часа два, не меньше, я вытащил из тумбочки плеер, но не успел послушать и трех песен, как в музыку вмешались едва слышные посторонние звуки – кто-то осторожно поскребся в дверь. Не снимая наушников, я откликнулся: - Открыто!
Дверь бесшумно распахнулась, и на пороге показался Капранос – сонный, взъерошенный и трясущийся от холода, несмотря на то, что одетый в свитер и джинсы. Окинув меня мутным со сна взглядом, он прошлепал босыми ногами к кровати и, не говоря ни слова, нырнул под одеяло. От неожиданности я просто молча подвинулся, но через пару минут, когда Алекс, уткнувшись носом в подушку, собрался отойти в мир своих неоднозначных сновидений, сбивчиво поинтересовался:
- Ты чего это вдруг?
- Ветер сильный, - буркнул он, - Чертовски холодно, знаешь ли.
И я вспомнил, что у него в комнате в непогоду, особенно зимой, и впрямь нельзя спать – окна незаделанные, старые и в каждую щель влетает такой ураганчик, что мало не покажется, замерзнешь в мгновение ока.
- Так взял бы одеяло, пошел бы в гостиную – там целый диван!
- Еще скажи, грелку бы налил! – хмыкнул он, переворачиваясь на бок, ко мне спиной и прижимая к моим ногам ледяные ступни. Я вздрогнул от неожиданного холода и, пожав плечами, поинтересовался: - Почему бы и нет?
- Ты издеваешься, - Алекс посмотрел на меня через плечо, - На кой черт мне эта отвратительная резиновая дрянь? Спасибо, я лучше об тебя погреюсь.
- Пока ты греешься, я сам закоченею! – попытался возмутиться я.
- О! – Капранос не выдержал и снова повернулся лицом, - Что я слышу!
- В смысле?
- Ты перестал нести чушь!
- Чего? – совсем растерялся я.
- Первый раз в жизни не слышу твоих воплей по поводу того, что я улегся к тебе в кровать, наплевав на то, что дома Боб! Маккарти, я поражен в самое сердце! Неужели вид несчастного замерзшего меня, пришедшего к тебе просить в горестный час капельку тепла, растопил твое политкорректное сердце?!
- Пошел ты, - отмахнулся я.
- Не дождешься, - хитро усмехнулся тот и придвинулся ближе, - Я еще не согрелся!
- И какого черта ты тогда залез под одеяло в свитере, если он не греет?
- Хочешь – сниму, - услужливо и с явной надеждой предложил неугомонный Алекс, но в ответ я только закатил глаза и сделал погромче звук в плеере: - Все, спи и оставь меня в покое.
- Ладно, - пробормотал он, снова улегся и тут же стал ворочаться. Минуты через две он стянул-таки свитер и зашвырнул его в противоположный угол комнаты. Примерно там же чуть позже приземлились и мятые джинсы.
Наконец, он угомонился и вроде бы даже заснул.
Диск медленно, но верно заканчивался, у меня уже сами собой закрывались слипающиеся глаза, а до вожделенного сна оставалось минуты две, не больше, когда, осторожно вытащив «каплю» из моего уха, Алекс шепнул:
- Почеши мне спину, а, Ник?
- Ты издеваешься, - убитым голосом констатировал я, понимая, что сон как рукой сняло, - Я только начал засыпать!
- Прости, - совершенно искренне откликнулся он, - Ну очень хочется! Правда, я прямо мне могу! Пожалуйста!
- Господи, какой ты все-таки…
- Какой? – не преминул уточнить Капранос, поворачиваясь спиной и подставляя лопатку.
- Невозможный…
Хотя через пару минут я подумал, что правильнее было бы сказать «кошачий» - потому что, пока я исправно скреб ему спину, Алекс окончательно растаял, расслабился и разомлел, раскинув руки и уткнувшись носом в подушку. Еще чуть-чуть, и он урчать бы начал! Но тут мне не хватило терпения – я его пощекотал.
- Перестань, - гнусавят из-под подушки, - Ненавижу это!
- Что перестать? – дурацким голосом интересуюсь я и опять его щекочу, - Это что ли?!
- Ник, не надо, - злобно просит он, - Я за щекотку убить готов… Ник, черт возьми!! Перестань!! Ник, хватит!! Уймись!!
Но я уже не могу уняться, такое это зрелище – Алекс, вцепившийся в подушку зубами, лишь бы не расхохотаться во весь голос, крутится по простыне, как волчок, тут же сбивая ее куда-то к ногам, и буквально взмаливается, когда понимает, что сам я уже не остановлюсь:
- Прекрати, я сейчас умру!
- Да ладно!
- Ник, правда, не могу больше! – он смотрит на меня поблескивающими в темноте глазами, и я нехотя убираю руку. Алекс тут же усаживается подальше и, обмахиваясь ладонью, выдыхает:
- Фффух, еще чуть-чуть, и я бы с ума сошел! Никогда в жизни не щекочи меня, Маккарти! Я рассудка лишусь и не замечу.
- Нельзя лишиться того, чего и не было никогда, - назидательно отвечаю я и не успеваю духа перевести, как он всем своим весом плюхается мне на колени и, схватив за плечи, вдавливает в подушку:
- Что ты сказал?
- Что ты самая безрассудная личность, какую я когда-либо видел! – усмехаюсь я, и Алекс качает головой: - Ты что, в зеркало никогда не смотрелся, Маккарти?
- Не говори ерунды, - непонимающе откликаюсь я, - Естественно, смотрелся!
- Тогда сам не говори ерунды, - он обнимает меня за шею и, горячо дыхнув в щеку, шепчет: - Самая безрассудная личность, которую ты видел – это ты сам.
- С чего это, - говорю я, обнимая его, стремительно теплеющего под моими ладонями, - С чего это ты так решил?
- Был бы ты умный, - рассуждает он, со вкусом целуя меня ухо, - Черта с два пустил бы меня ночью к себе!
- Такой вот я наивный, - я соглашаюсь, он порывается отпустить по этому поводу очередную колкость, и мне приходится его поцеловать – из чисто корыстных побуждений, просто чтобы не дать высказаться… Протестующее мычание сменяется довольным мурлыканьем, второй наушник выпадает из моего уха и здоровый сон откладывается на неопределенное количество времени.
- Не выспимся, - сокрушенно говорю я, и он, улыбаясь одними губами, поправляет: - Зато согреемся.
11
Очередное февральское утро началось с зябкого чаепития и тривиальных переругиваний по поводу невымытой с вечера посуды, от причастности к загрязнению которой все теперь открещивались. Начинался междусобойчик вполне безобидно – Пол, из только ему понятных принципов не пьющий кофе с молоком уже месяца три, обнаружил свою любимую чашку (ту, что ему Эстер в свое время преподнесла, с какой-то оккультной порнографией вместо узора) в раковине, заляпанную вышеозначенным продуктом, и довольно вежливо поинтересовался:
- Господа, чьих бесстыдственных рук это дело?
В воздухе повисло молчание – Боб, придвинув к себе сковороду с омлетом, сосредоточенно в нем ковырялся, я уткнулся в газету, прихлебывая чай, а Капранос и вовсе по плечи влез в холодильник в поисках еще чего-нибудь съестного.
Пару минут наивный барабанщик ждал, что в ком-нибудь из нас проснется совесть, но тщетно, а потом повторил свой бессмысленный вопрос – ответ был очевиден – уже лично для Алекса:
- Кто это сделал?
- Томсон, да что ты нервничаешь? – спросил тот, усаживаясь за стол.
- Ты, значит, - проявил «железную» логику Пол, - Я же просил не трогать мою чашку! Нет, надо обязательно подлянку устроить!
- Иди ты! – взвился Капранос, - Нужна мне твоя инфекционная посудина! Развел черт знает что! Не хочешь, чтоб ей пользовались, храни в сейфе…
Томсон начал стремительно багроветь и, размахивая кружкой, пошел на Алекса, но тут доселе молчавший телефон разразился оглушительной трелью, и Боб, шикнув на нас, схватился за трубку:
- Алло… Гленн, ты что ли? Богатым будешь! Чего? И так будешь? С чего это… Да ты не шути так! Не гони волну, Гленн, не издевайся! Да ладно! Серьезно?!! Да никогда в жизни! В пятницу?! Это же завтра! Ах, в следующую… Конечно, приятель, еще бы! Да и до тех пор уж точно раз двести увидимся! Ладно, все! До связи.
Харди повесил трубку и обвел нас странным взглядом, выражавшим диковинную смесь радости, сожаления и как будто даже чуть-чуть зависти.
- Ну?
- Мужики… Не поверите, мужики! Гленн жениться решил! – и Боб умолк, довольный произведенным эффектом. Чашка Томсона тут же была забыта, и мы, как заправские сплетники, вцепились в гордого собой басиста, вожделея подробностей. Впрочем, он и сам особо ни черта не понял, так что информации вытрясти не удалось – полезной, по крайней мере, кроме той, что наш тур-менджер решил сменить семейный статус чуть ли ни с бухты-барахты уже на следующей неделе. Впрочем, что-то подобное мы от него слышали уже раза четыре, но до дела так и не доходило…
- Дела-а-а, - вздохнул Томсон и, неожиданно глянув на часы, огласил кухню протяжным воплем – ибо он опять опоздал на какое-то феерическое культурное мероприятие, по которым они рассекали на пару с Эстер – и рванулся в комнату собираться. По умолчанию грязная посуда досталась мне, и пока я драил тонну фарфорово-железных изделий, Боб с Алексом наслаждались остатками завтрака, самозабвенно издеваясь над бедным будущим «женихом». Особо усердствовал басист – ибо его самого несколько дней назад бросила очередная длинноногая стервоза из дизайнерского колледжа, и он, на первый взгляд, все еще пребывал в женоненавистнических настроениях.
- Скотство! – неожиданно рявкнул Боб минут через десять и шваркнул кулаком об стол, - Даже у Гленна, даже у этого унылого пенька есть личная жизнь!
- Не переживай, Харди, - усмехнулся Капранос, - Ты всего неделю в одиночестве…
- Три, - напряженно уточнил Боб, - 21 день, 6 часов и 13 секунд. То есть уже 14. Итого 22 ночи! А ты говоришь – «неделя»!
От такой точности Алекс невольно присвистнул и поинтересовался – почему-то у меня: - Маккарти, ты как думаешь – это клинический случай?
- Ага, - подтвердил я, сосредоточенно шкрябая губкой злосчастную чашку, - Повышенная сексуальная озабоченность на почве затянувшегося переходного возраста!
- Да пошли вы, - обозлился басист, - Я к вам с открытой душой, как, можно сказать, к старшим товарищам, наставникам практически…
Капранос подавился ветчиной и скривился так, будто его, по меньшей мере, уличили в болезненной привязанности к трупам мух - дрозофил. Но Боб как ни чем не бывало продолжал жаловаться на одинокую жизнь:
- Гады вы, парни! Хоть бы посоветовали что-нибудь!
- Хочешь совет? – таким сладким и заботливым голосом пропел Алекс, что у меня спина похолодела от одной только мысли о том, что он может сказать этим тоном.
- Сейчас дам, только не обижайся, - тут уж я не выдержал и обернулся поглядеть на развесившего уши Боба, а опытный «товарищ», выждав тем временем эффектную паузу, с видом гуру выдал два слова: - Сходи подрочи.
- Иди ты на хрен! – взвился любитель бесплатных консультаций, надув и без того необъятные щеки … но все-таки осторожно уточнил: - А поможет?
Капранос свел глаза на переносице, отчески похлопал Боба по плечу и многозначительно вздохнул, обращаясь ко мне: - Этот бойскаут нас в могилу сведет!
Уж не знаю, последовал ли совету наш унылый юный друг, но минут через двадцать он смылся из кухни. А когда я, закончив с посудой, закрыл кран с водой, в коридоре раздался хлопок входной двери, предваренный звоном ссыпаемых в карман монет.
- Разбил свинью-копилку и пошел искать девочку.
- Ник, я тебя очень прошу, - внезапно отложив недоеденный бутерброд с ветчиной, сказал Алекс, - Хоть ты меня не донимай проблемами личной жизни наших общих знакомых. И так голова пухнет…
- Аспирин выпей.
- Да пошел ты, - вздохнул Капранос и, трагически понизив голос, сообщил: - У меня кризис жанра!
- В каком смысле? – не понял я.
- Во всех! Я больше ничего не хочу – ни петь, ни песни писать, получается какая-то дрянь… Ну не знаю я, о чем дальше говорить и как работать! Да, тебя я тоже, кстати, больше не хочу, - как бы между делом добавил он и вцепился в бутерброд. То ли от неожиданности, то ли еще от чего, но я отчетливо почувствовал, как брови у меня складываются не просто домиком, а небоскребом:
- Поподробней, пожалуйста, по последнему пункту…
- Это про песни? Ты сам почитай, Ник, это же натурально слюни розовые, после которых мониавские девочки снова забросают нам сад нижним бельем в цветочек! Впрочем, Боб хоть чуть-чуть отвлечется от собственных рук… Да, ты прав, есть и в этом что-то хорошее!
- Я не об этом.
- А-а, не об этом, - сокрушенно догадался Алекс, - Я сам в шоке. Вот смотрю на тебя, Маккарти, такого потрясающе соблазнительного в трениках и мятой рубашке, но совершенно не хочу. Так все это уже надоело! Банальщина сплошная, ничего нового.
- Ты издеваешься? – опешил я, - Заявил вот так просто, что я тебе надоел…
- Да не ты, елки-палки, - покачал головой Капранос, - А все это… Ну, понимаешь, однообразно как-то!
- Ммм, - понимающе откликнулся я, - Тебе хочется в космосе?
- Ну, не до такой степени… И вообще, мы отвлеклись от темы – я говорил про то, что больше не знаю, о чем писать!
- Давай уж хоть с чем-то одним разберемся, - перебил я его, - Так чего тебе хочется, ты и сам не знаешь?
- Нет, - Алекс сделал заговорщическое лицо и наклонился ко мне поближе, - Просто тебе…
- Что «мне»?
- Сказать стесняюсь, вот чего!
Тут уж пришла моя очередь давиться, и Капранос не преминул от души вмазать мне по позвоночнику. Когда же он, наконец, перестал меня колотить, я с неподдельным интересом спросил:
- Так что ты там мне сказать… «стесняешься»?
Алекс быстрым взглядом окинул кухню, молча ухватил меня за руку и потянул к двери под мои же собственные протестующие возгласы.
- Я же говорил «сказать», а не «продемонстрировать»! И куда ты меня теперь тащишь?!
- А чего в долгий ящик откладывать? – бесхитростно пояснил он, - Ты сам сказал, нечего своих мыслей стыдиться.
- Э-э, стыдиться и стесняться – это две большие разницы! – непонятно зачем буркнул я, на что Капранос загадочно ответил: - Или четыре маленьких…
- Сейчас десять часов утра, Капранос. Утра, я подчеркиваю!
- Ну не будь занудой, Ник, - он толкает меня в кресло, а сам распахивает шкаф и как ни в чем не бывало интересуется: - Тебе какой галстук больше нравится?
- Допустим, оранжевый, - с опаской делюсь я и говорю, - Да ладно, руки вязать необязательно, не сбегу.
- Не руки, - он качает головой и шагает ко мне, - Глаза.
- Капранос…
- Пожалуйста!
- Мне иногда кажется, ты обсмотрелся второсортной эротики!
Но он меня уже не слушает и, обойдя кругом, опускает пресловутый оранжевый галстук мне на глаза и завязывает на затылке. Я вздрагиваю от неожиданности, когда его голос раздается совсем близко и как будто громче, чем обычно:
- Не туго?
- Нормально, - вздыхаю, - Но зачем?
- Увидишь, - «остроумно» усмехается Алекс и, судя по скрипу половиц, снова идет к шкафу – а, может, и не туда. Перестав его видеть, я окончательно теряю ориентацию в пространстве и слышу только его дыхание, то отдаляющееся, то снова приближающееся ко мне.
Когда его невесомые пальцы, расстегивающие пуговицы моей рубашки, прикасаются к коже, внутри у меня что-то обрывается – и приходит в голову совершенно дурацкая мысль о том, что испытываешь то же самое на русских горках…
- Не тоже самое, - шепотом говорит он, то ли расслышав мои мысли, то ли попросту прочитав, и снимает рубашку с моих плеч. Неожиданно остро я ощущаю прохладный поток воздуха, тянущийся как раз вдоль моей левой руки, но он, взяв меня за запястья, уже осторожно тянет на пол.
И пока паркет протяжно скрипит, он долго и неторопливо целует меня, пресекая любые попытки отыскать его в искрящемся воздухе если не пальцами, то хотя бы собственными губами. По моей коже тянется стынущая дорожка поцелуев, он губами метит свою территорию и, ненавязчиво подталкивая, укладывает на спину.
- Кот, - с трудом выдыхаю я, чувствуя, как чуть ниже живота чередуются бесчисленные перевороты «мертвой петли». Я не вижу его глаз, но, чувствуя легкие, издевательски слабые прикосновения, от которых пропадают остатки разума, понимаю – они снова превратились в солнечные затмения, черные дыры, окруженные золотым контуром. И в них уже давно не отражаюсь я, из них бьет дурманящей темнотой, обволакивающей нас обоих.
Кончиками пальцев, каждым миллиметром кожи, к которой он прикасается, и внезапно утончившимся обонянием я ощущаю новый, незнакомый запах и безошибочно опознаю этот аромат его собственным, едва уловимым и потому слышимым лишь через обостренные чувства моего вдруг ослепшего тела.
- Кот, - вновь повторяю я, и к моему уху прижимаются его горячие губы, а мурлычущий голос шепчет, подбираясь к бессмысленно прячущейся душе:
- Я знаю.
И я вдруг отчетливо понимаю, что даже если через десять секунд весь этот мир разнесет на молекулы ядерным взрывом, мне будет уже не так обидно. Потому что через два этих слова я наконец-то увидел его. Настоящего.
